— Нет, нет, Сережа. Я не боюсь. У меня сестра революционерка. И брат Яша тоже с ними. Я не боюсь... Но я боюсь другого. Мать и отец старые люди. Они натерпелись страху с Софьей и Яшей. А тут еще один революционер. Их невозможно будет переубедить. И вообще они едва ли согласятся на наш союз... Я говорю о венчании...
— Маша, о чем ты? — рассмеялся Сергей и притянул ее к себе. — К черту попов с их церковью! Я не верю ни в какого бога! Давай обойдемся без них.
— Сережа! Я так боялась...
— Чего?
— Боялась, что ты откажешься...
— Чепуха! Горький сказал, что человек выше сытости! А мы скажем, что человек должен быть выше предрассудков. И будем выше их!
— Да, да, Сережа, будем выше их, — сказала Мария и, припав к его груди, заплакала от нахлынувшего счастья...
Статья о безобразиях в приюте наделала много шума. Назарова вызывали для объяснений к полицмейстеру. О Миронове после этого в редакции и типографии заговорили еще более уважительно.
Как-то в столовой к нему подошел верстальщик Иван Турыгин:
— Можно с вами за компанию, Сергей Миронович?
— Пожалуйста. Буду рад.
Пригладив ладонью набок темно-русые волосы, Турыгин присел рядом. Разговорились.
Турыгин, похвалив статью, стал рассказывать о других безобразиях в городе, и Сергей почувствовал, что этот человек свой.
— Надо бороться... с безобразиями, — сказал он и пристально, с теплотой посмотрел в серые глаза.
Турыгин понял намек, а еще больше понял взгляд Миронова.
— Пробовали в пятом, да многих не досчитались...
Костриков улыбнулся с грустью и доверительно, полушепотом:
— У нас в Томске тоже было, однако не всех замели.
— И здесь кое-кто уцелел... — шепнул Турыгин.
Костриков молча пожал ему руку под столом и поднялся...
С этого дня они стали не просто знакомыми по службе, а товарищами по борьбе. Турыгин помог Кострикову установить связи с уцелевшими партийцами во Владикавказе, а через них — с большевиками в Минеральных Водах, в Пятигорске, в Грозном. В доме Турыгина стали тайно собираться члены возрождаемой большевистской организации.
Ведя нелегальную партийную работу, организуя пропаганду в депо и железнодорожных мастерских, Костриков мужал и как журналист, стараясь при каждом удобном случае использовать газетную трибуну для революционной пропаганды. Когда приблизилось столетие со дня рождения Белинского, он пришел к издателю с предложением написать статью.
— Статью о Белинском? Вы? Интересно... Попробуйте. Такая статья нужна.
Костриков перечитал все, что было написано о великом критике. Вернее, все, что удалось достать. «Белинский — великий критик и просветитель. Это бесспорно. Но я напишу по-своему. Я взгляну на Белинского глазами революционера»...
Когда статья была готова, Костриков позвал к себе репортера Яковлева, которого считал самым умным из молодых журналистов.
Яковлев, прочтя статью, долго молчал, пуская папиросный дым к потолку.
— Ну, что скажешь? — не удержался Костриков.
— Боюсь, что Назаров побоится напечатать. Да, да. Посмотри, что ты пишешь: «Непроглядно мрачным пятном на страницах нашей истории лежит трагическая эпоха тридцатых — сороковых годов прошлого столетия...» Или вот о Белинском: «Белинский приобрел огромное воспитательное значение и стал предтечей современного научного миросозерцания... от чистой метафизики он перешел к чисто научному мировоззрению, от идеализма к материализму... вернее было бы назвать его Моисеем русской общественной мысли, который вывел ее из темных лабиринтов голой абстракции на торную дорогу реализма... Он поднял тот яркий светильник научного миросозерцания, который освещает путь нашему поколению...»
— Думаешь, не напечатает? — вздохнул Костриков.
— Я за эту статью готов бороться вместе с тобой, — ответил Яковлев и дружески протянул руку.
5
Последний летний месяц 1911 года был на редкость теплым, ласковым. Сергей Костриков с утра работал над очередной статьей и закончил ее быстро.
После обеда прошелся по городу, посидел в городском саду у неукротимого Терека и до сумерек занимался в библиотеке.
Вечер был отдан Марии. Она собирала близких друзей и родичей, готовила хорошее угощение. «Для нас с тобой, Сережа, — шепнула ему вчера, — это будет вроде свадьбы...»
Стол был действительно заставлен яствами и ломился от фруктов. Вечер удался на славу. Было шумно и весело. Говорили о свободе и молодости. Читали стихи. Потом дружно пели, танцевали.
Сергей вернулся домой возбужденный и радостный. А так как было уже далеко за полночь, сразу лег спать. Ему снились снежные горы и отважные друзья, с которыми он поднимался на Казбек.
Снег слепил, а у него разбились очки, и он шел по гребню тороса, все время прикрывая глаза. Дул резкий ветер, идти было трудно и до вершины было еще далеко. Но он, наклоняясь и пряча от ветра лицо, шагал бодро, веря, что вершина будет взята.
Вдруг послышался стук, будто бы сразу несколько человек врубались ледорубами в скалу. Сергей открыл глаза и понял: стучали в двери.
— Сейчас, сейчас! — раздался голос хозяйки, потом скрип открываемой двери, тяжелые шаги, голоса.
Сергей быстро оделся, открыл дверь в переднюю, где стояла с лампой дрожащая хозяйка и несколько жандармов.
— Вы Миронов? — строго спросил ротмистр.
— Да, я. Что угодно?
— Обыскать! — взвизгнул ротмистр.
Жандармы быстро ощупали Сергея.
— Оружия нет, ваше благородие.
— Обыскать комнату!
— Позвольте? По какому праву? Где у вас ордер? — Молчать! Лучше соберите теплые вещички. Вы арестованы.
Глава пятнадцатая
1
Кострикова в черной карете привезли в тюрьму, заперли в одиночке. Над дверью в крохотном окошечке горела лампа, бросая клетчатые тени на пол и голые стены. Из окна с массивной решеткой сочился голубовато-розовый свет. Где-то далеко за горами вставало солнце.
Кострикова слегка знобило и от волнения, и от ночной прохлады. Он стал ходить по камере, чтобы согреться и собраться с мыслями.
Прежде всего вставал вопрос: за что?.. А так как арестовали жандармы, было ясно — по политическим мотивам...
«Странно. Даже очень странно. Если бы меня разыскивали по делу подпольной типографии — нашли бы давно: были тюремные снимки, отпечатки пальцев и прочее.
Очевидно, тут что-то другое... Может, я был под негласным надзором? Может, за мной следили?.. Возможно. Но здесь, во Владикавказе, я был крайне осторожен.
Но вдруг арестовали Серебренниковых? Мало ли какие бывают случаи... Впрочем, они собирались в Москву. Может быть, и уехали. Я давно не был у них...»
Он присел на койку, выпил из чайника воды и снова стал ходить размышляя.
«А вдруг меня сцапали за статьи в «Тереке»? Все-таки резко писал. Особенно в защиту приютских...»
Устав ходить, Сергей присел на койку и стал вспоминать свои статьи о приюте.
«Да, писал я резко. Статья «Наши благотворители» нашумела». Сергей пощипал подбородок, вспоминая. «Во второй статье я еще резче отбрил благотворителей. А ведь среди них есть весьма влиятельные люди. Кто-нибудь пожаловался в жандармерию и — готово! Им ничего не стоит запрятать «неугодного» в тюрьму...»
Совсем рассвело. Узенький луч солнца пробился в камеру, а Костриков все ходил и думал, пытаясь догадаться, за что его «замели», и подготовить себя к отпору.
Вдруг мысли перенеслись к Марусе. Сердце заколотилось сильней. «Только начала складываться жизнь — и вдруг... Бедная, бедная Маруся. Наверное, уже знает все. Наверное, и у нее был обыск... Меня, очевидно, загонят в Сибирь... Что будет с ней? Как отнесутся в редакции?..»
Заскрежетал засов.
— Завтракать! — крикнул надзиратель и поставил на столик миску с похлебкой.
