— А скажите, пожалуйста, милейший, кто сегодня готовил «Судебную хронику»?

— Корректор Миронов.

— Как? Не может быть!

— Он! Я давал поручение. Оказался способным. Не мешало бы поощрить.

— Н-да-с. Отлично написано. Такого рода описания могут поднять подписку. Пришлите-ка его ко мне...

Костриков в белой рубашке, заправленной в брюки, затянутый широким брезентовым поясом с тремя пряжками на ремешках и кожаным карманчиком для часов, предстал перед Назаровым веселым, улыбающимся. Темно-русые густые волосы, зачесанные назад, завершали портрет молодого привлекательного парня.

— Ну-с, молодой человек, — добродушно заговорил издатель, жестом приглашая его присесть, — что же вы скрываете свои таланты?

— Нет, я не скрываю... я просто не решался.

— Отличная заметка. Свежо, интригующе и прочее. Одним словом, с сегодняшнего дня я зачисляю вас на должность репортера.

— Благодарю вас покорно.

— Полем вашей деятельности пока будет судебная хроника. А потом посмотрим...

Предположение Серебренниковых, с которыми из осторожности Костриков виделся редко, начинало сбываться: прошло больше года, а его не трогали. «В других местах, возможно, ищут, а здесь действительно место безопасное. А может, за давностью вообще прекратили это дело. Пожалуй, мне пора перестать осторожничать и начать налаживать партийную работу. Одновременно надо серьезно заняться журналистикой и постараться сделаться настоящим публицистом. Это очень важно для профессионального революционера...»

Как-то с репортером Ильиным, тоже молодым человеком, любителем загородных прогулок, Костриков ходил на Столовую гору, что была верстах в шести от города. Обратно возвращались вечером изрядно уставшие, но в отличном настроении.

— Красивые места на Столовой, — заметил Костриков, — а ходят туда, видимо, немногие.

— Раньше бывали массовки, а когда пересажали революционеров, все прекратилось. Раньше совсем иначе жилось... Какие смелые статьи печатались у нас. И газета называлась не «Терек», а «Казбек».

Сам Назаров был большим либералом. Шумел... А сейчас притих. Боится.

— Очень замкнуто ведет себя и Лукашевич.

— Еще бы! Он ведь отбыл длительную ссылку и чуть ли не каторгу. Поневоле будешь замкнут... Вроде у него и родичи были революционерами. Ты, Сергей, загляни в энциклопедию, в дополнительные тома. Я видел что-то про Лукашевичей.

— Эй, берегись! — раздался крик, и мимо проскакало несколько всадников, и среди них две женщины, одетые под жокеев.

— Золотая молодежь веселится, — заметил Ильин, и разговор перешел на другую тему...

Однако Костриков запомнил совет нового товарища и в первый же свободный вечер пошел в библиотеку, попросил два дополнительных тома энциклопедии.

Действительно, о Лукашевичах писали:

«Лукашевич Александр Осипович, политический деятель, род. 1855». Может, отец нашего Лукашевича? Он ведь тоже Александрович. «Трижды судился, отбывал каторгу... Эмигрировал. Написал воспоминания в «Былом»». Интересно. Надо бы почитать... И еще один Лукашевич... Иосиф Дементьевич. Тоже политический... Да, с Лукашевичем хорошо бы подружиться...

— Сергей Миронович, к хозяину! — послышался звонкий голос дежурного по редакции.

Костриков не любил, когда издателя называли хозяином, но все же поднялся и вошел в кабинет.

— Садитесь, Сергей Миронович, — пригласил Назаров и взглянул на него весьма интригующе. — Вам еще не надоела судебная хроника?

— Нет, ничего...

— Есть новое поручение: надо срочно написать о безобразиях в приюте. Возьметесь?

— С радостью. Это дело знакомое. Я сам воспитывался в приюте.

— Вот как? Тогда берите мою лошадь и немедля в приют. Что и как писать — увидите сами. Статья должна быть готова завтра.

— Будет сделано! — Костриков быстро встал и, поклонившись, вышел из кабинета.

Из приюта он вернулся вечером, когда уже сотрудники расходились по домам, молча прошел в свою комнату, закрылся и сел за статью...

Утром, когда статья была переписана начисто, заглянул к Ильину.

Тот сидел потягиваясь.

— Чертовски болит голова после вчерашнего... Не одолжишь ли полтинник, Сергей?

— Одолжу, если ты выслушаешь мою статью о приюте. Боюсь, не пересолил ли?

— Не до статей мне... ну да ладно, читай!

— «Владикавказ... имеет и сердобольных людей, которые крохи, падающие с их обильного стола, отдают своим ближним, лишенным самого необходимого — хлеба.

...Благотворителем человек становится, в большинстве случаев, далеко не потому, что этого настоятельно требует его совесть, — к этому обязывает обыкновенно положение в обществе, желание обратить на себя внимание общества.

...Приют этот содержится на средства общества попечения о сиротах и бедных детях города Владикавказа.

В настоящее время в нем уже 14 детей, болеющих скарлатиной, и 6 — трахомой.

Когда вы узнаете, что в приюте воспитывается всего 40 человек детей и что, следовательно, ровно половина из них страдает заразными болезнями, — вы поймете, какой «признательности» заслуживают наши благотворители.

...До последнего времени воспитанники едва ли имели понятие о сколько-нибудь сносной постели... Корыта, в которых купают детей, служат и для мойки белья...

...Можно, конечно, играть в благотворительность, но для этого нужно избрать какой-нибудь другой объект, а не детей-сирот.

Они нисколько не повинны в существовании у вас такой потребности».

Ильин, опустив лобастую голову, терпеливо дослушал до конца. Потом долго тер ладонями опухшее лицо и наконец сказал:

— Целковый!

— Что, целковый? — не понимая, спросил Костриков.

— Гони целковый! Не полтинник, а целковый! Эта статья принесет тебе известность!..

Сергей постепенно уверил сам себя, что его розыски прекращены и на деле о подпольной типографии в Томске за давностью поставлен крест. Он перестал остерегаться, бывал в обществе, в театре, даже вступил во Владикавказский горный клуб и совершил восхождение на вершины Казбека и Эльбруса. Он стал более внимательно присматриваться к молодой, кареглазой конторщице с пышной прической.

Кострикова уже хорошо знали в городе как журналиста Миронова, и молодой конторщице Марии

Маркус было лестно пройтись с ним в городской сад или побывать в театре.

Стройный, всегда жизнерадостный, веселый, находчивый, Сергей очень нравился Марии. Даже рябинки на его лице правились ей, так как придавали ему грубоватую, мужественную простоту.

Сергею тоже нравилась Мария — статная, чернобровая, с красивыми живыми глазами и мягким, певучим голосом.

Они полюбили друг друга и стали почти неразлучны. Все в редакции и типографии поговаривали, что скоро должна быть свадьба, и даже шутливо намекали Сергею и Марии.

Сергей чувствовал, что Мария ждала от него решительного объяснения, и как-то, пригласив ее в городской сад, увел в глухой уголок, где была скамейка. Они уселись, и Сергей взял руку Марии:

— Маша! Я давно хотел...

Мария знала, догадывалась, что он будет говорить о своей любви и, видимо, сделает предложение, но на пути стояли преграды. И она решила сказать о них первая.

— Погоди, Сережа, погоди. Я знаю... я сама... Мы оба любим друг друга. Ты это хотел сказать?

— Да, да, Маша, милая...

— И я тоже, Сережа. Очень, очень тебя люблю... Но что же делать?

Сергей подумал, что ей известно о его прошлом и она боится.

— Маша, конечно... ты должна знать все. Но только об этом никто, ни один человек, даже самый близкий, не должен знать. Я был связан с революционерами и даже сидел в тюрьме.

— Сережа, да разве я...

— Нет, нет, не перебивай, — он крепко сжал ее руку. — Не перебивай! Ты должна знать. Я сидел в тюрьме, и меня снова могут посадить. Поэтому я не имею права делать тебе предложение... Я не могу связывать тебя и подвергать страданиям.