Но за ним строго следили. На прогулки выводили одного. Никакого общения с заключенными не допускали. Даже в баню гоняли ночью, когда в ней никого не было. Перестукивание тоже не принесло успеха: рядом была пустая камера...
На допросы не вызывали.
Опять приходилось самому, путем логических размышлений, разбираться в предстоящем деле, предугадывать наиболее вероятный исход.
«Если бы Попов и Шпилев были схвачены, меня бы сразу же вызвали на допрос и постарались побыстрей закончить дело. Значит, оба на свободе и меня держат потому, что их не могут найти...
А если найдут, разве те признаются, что строили типографию? Ведь первый раз они решительно отвели обвинения и были оправданы.
Правда, тогда не нашли типографию. Но ведь у следствия и сейчас нет доказательств, что ее строили мы. Они для того и хотят сыскать всех участников, чтобы запутать нас на очной ставке и тем вырвать признание.
Нет, господа, это у вас не выйдет!..»
Придя к такому заключению, Костриков совершенно успокоился и, попросив в библиотеке книги и самоучитель немецкого языка, засел, как и прежде, за самообразование...
Наконец пришло долгожданное письмо от Марии. Она писала, что ждет и надеется на его скорое возвращение. Письмо ободрило Сергея, он откликнулся немедленно. Рассказывая о себе, он делился с любимой своими мыслями:
«Давно не слышал музыки, и, чем она дальше от меня, тем большую приверженность чувствую к ней. Впрочем, это всегда так бывает.
При настоящих условиях, вероятно, я способен был бы заняться музыкой...
...Весь день читаю, читаю все, что попадется под руки: старые романы, журналы без начала и конца, неизвестно кому принадлежащие. Есть и русские классики и даже кое-что из иностранных.
...Случайно взял Лермонтова, и почему-то совершенно иной стала в моих глазах его поэзия... Удивительно своеобразно: много помогло в его усвоении, очевидно, мое знакомство, хотя и слабое, с Кавказом. Какова должна быть сила воображения, наблюдательность и проникновенность у человека, так высоко, художественно и образно описывающего Кавказ...»
Переписка с подругой помогла Сергею скоротать в одиночке тоскливую и длинную зиму. Первое дуновение весны, всегда вдохновлявшее Сергея на воле, и здесь, в тюрьме, подействовало на него благотворно. И тон писем к Марии стал другим:
«Вот скоро начинается здесь весна, божественная сибирская весна, о которой южане не имеют ровно никакого представления (бедные, они ничем не могут вознаградить себя, так как прелести весны (настоящей) ни с чем не соизмеримы). Когда настанет это время, тогда... я буду писать стихами...»
Но стихами писать не пришлось... Шестнадцатого марта, когда еще улицы были в глубоком снегу, его вызвали в суд, проходивший при закрытых дверях. На скамье подсудимых он не увидел ни Попова, ни Шпилева. Это обрадовало: «Значит, никаких свидетелей... Отлично! Откажусь от адвоката и буду защищаться сам...»
Судебное разбирательство длилось недолго. Костриков не выказал ни малейшего волнения. Он отводил обвинения легко, словно они действительно были выдуманными...
Суд удалился на совещание, и через несколько минут огласили решение: «...за отсутствием состава преступления считать мещанина города Уржума Вятской губернии Сергея Миронова-Кострикова по суду оправданным».
Глава шестнадцатая
1
Выйдя из тюрьмы, Костриков огляделся, остановил извозчика, поставил в сани корзинку с книгами и бельем и, петляя по улицам, погнал к вокзалу.
Послав телеграмму Марии и купив билет на ночной поезд, он вернулся в город, сходил на могилу Осипа Кононова и до темноты бродил по улицам, надеясь встретить кого-нибудь из старых партийцев. Идти по старым адресам не решался...
Когда совсем стемнело, озираясь, подошел к дому Кононовых, постучался в окно. На стук вышел Егор, узнал старого квартиранта и друга Осипа. Обрадованно пожал руку, позвал в дом.
— Батюшки, Сережа! — всплеснула руками Ульяна Веденеевна. — Да откуда ты взялся-то, родимый? — Она подошла, обняла и поцеловала, как сына. Костриков, не отвечая, вопросительно взглянул на сидевшего за столом бородатого парня.
— Это Иван, из типографии, товарищ Егора. Его не бойся, рассказывай, как на духу, — сказала хозяйка.
— Рад познакомиться! — Костриков пожал крепкую руку Ивана. — Скрывать не буду, только сегодня из тюрьмы.
— Из нашей? — спросил Егор, пощипывая усы.
— Да. Судили по делу тайной типографии и оправдали полностью.
— Слава богу! — перекрестилась хозяйка. — Ну, раздевайся, Сереженька, да садись за стол — у меня пельмени стынут...
Костриков разделся, помыл руки и, усевшись за стол на свое прежнее место, стал рассказывать о суде. Потом разговор перешел на Владикавказ.
Живописуя город, где он обрел оседлость и службу, Костриков звал Егора и Веденеевну в гости — отдохнуть, погреться на южном солнышке. Говорил он складно и весело, а сам нет-нет да и поглядывал на бородатого Ивана. Ему казалось, что где-то он видел этого парня.
Иван же сразу узнал Кострикова и, слушая его рассказ о Владикавказе, думал о своем — выжидал минуту, чтобы вступить в разговор. Наконец, получив от Веденеевны порцию горячих пельменей, Костриков умолк — стал есть.
— А что, вас одного судили или вместе с Поповым и Шпилевым?
По вопросу Костриков догадался, что Иван свой, и, перестав жевать, ответил:
— Одного. Их не могли найти... А вы что, знали их?
— Знавал... Попов-то мне сродственником доводится. Пишет иногда. Он живет в Челябе. Могу адресок дать.
— Спасибо! Я бы заехал... А вы никого не знаете из друзей Осипа?
Иван понял вопрос. Отодвинул тарелку.
— Из тех, кто с нами бывал в марксистском кружке и на январской демонстрации, мало осталось. Одних посажали, другие сами уехали...
Костриков вспомнил, что видел этого парня в кружке, обрадовался, подвинулся ближе.
— Из комитета никого не осталось?
— Старых, кого вы знали, ни одного, — со вздохом сказал Иван. — Григорий в остроге, другие уехали... А Михаила адрес я помню. Вокзальная, семнадцать.
Костриков достал карандаш, записал.
— Спасибо. Обязательно навещу, — и, взглянув на часы, поднялся.
— Извините, Ульяна Веденеевна, и ты, Егор, пора бежать. Еду с ночным.
— Ах ты, батюшки, да неужели никак нельзя отложить? — заволновалась хозяйка.
— Всей бы душой рад остаться, да уж билет куплен. Вы ко мне, ко мне приезжайте.
— Погоди, Сережа, я тебе пирожков да шанежек па дорожку соберу. Нонче пекла, свеженькие.
Костриков взял сверток с гостинцами, попрощался с друзьями и быстро зашагал к вокзалу...
Поезд пришел в Челябинск днем. В это время Попов еще был на работе. Костриков направился в город.
Проходя по Вокзальной, он отыскал обшитый тесом домик, заглянул во двор: там кричали, катаясь с ледяной горки, ребятишки. «Наверное, его дети. Надо купить гостинцев», — и пошел к центру.
Побродив по заснеженному серому, неприветливому городку, он дошел до пересыльной тюрьмы, где просидел этой осенью целую неделю, и, намерзшись на пронзительном ветре, пришел к Попову.
— Миша, здорово! — крикнул он с порога, увидев друга, подшивавшего валенки.
— Серега! Вот так удивил! — Попов, невысокий русоволосый крепыш, вскочил, обнял Сергея и крикнул в комнату: — Нина! Иди скорей, посмотри, кто приехал!
Вышла миловидная женщина с расчесанными на пробор темными волосами. Узнала Кострикова, с улыбкой протянула руку:
— С приездом, Сергей. Какими судьбами?
— Только выпустили из томской тюрьмы. Судили по делу тайной типографии. Оправдали...
— Молодцом, что вырвался. Поздравляю! — Михаил повернулся к жене: — Ты, Нинуся, похлопочи с обедом, а мы пойдем поговорим...
— Вот это ребятишкам! — подал Костриков сверточек Нине Ильиничне и пошел за хозяином в комнату.
