2
Прошла неделя, а Кострикова не вызывали на допрос и не выпускали на прогулки. На обходе он заявил протест смотрителю.
— Не волнуйтесь, вызовут! — сухо сказал смотритель и, передав заявление сопровождавшему его старшему надзирателю, вышел из камеры.
Сегодня опять не пустили на прогулку. Костриков подошел к двери, застучал кулаками.
— Чего надоть? — через «волчок» спросил надзиратель.
— На прогулку хочу.
— Не приказано выпущать.
— Это незаконно! — крикнул Костриков и забил в дверь каблуком.
— Чего буйствуешь? — послышался грубый голос старшего надзирателя.
— На прогулку прошусь.
— Прогулки отменены. Не до вас! — послышалось в ответ, и щелкнула задвижка «волчка».
Но перед обедом надзиратель сам вошел к Кострикову:
— Получайте передачу.
В хозяйственной сумке оказались фрукты, сахар, колбаса и записка. «Наверное, Серебренниковы», — подумал он и развернул записку. В ней было несколько слов:
«Сережа, дорогой, не волнуйся. Думают, что это недоразумение. Жду. Надеюсь на скорую встречу. Маруся».
Сергей еще раз пробежал записку, и глаза его радостно заблестели.
«Маруся! Как хорошо! Она не испугалась и даже успокаивает меня. Значит, я не одинок. И она по-прежнему со мной».
Сергей выложил гостинцы на кровать, найдя в кармане бумагу и огрызок карандаша, написал несколько бодрых строк и постучал в дверь...
Остаток дня он провел в приподнятом настроении, попросил, чтобы ему принесли из библиотеки что-нибудь почитать, и после ужина сразу же лег спать.
Ночью раздались громкие металлические удары, повторенные эхом. Сергей прислушался. Удары раздавались гулко в пустынном колодце тюремного двоpa.
Он вскочил, накинул одеяло и подошел к окну, привстал на цыпочки и увидел: во дворе устанавливали эшафот...
Сергея словно окунули в ледяную воду. Все тело охватил озноб, он услышал, как дробно стучали зубы. Плотней закутался в одеяло, стараясь не думать о том, что происходило во дворе. Но стук молотков и покрикивания надзирателей не давали отвлечься.
«Я должен взять себя в руки и увидеть все, что там происходит. Я должен научиться побеждать страх».
Он вскочил, свернул тощий матрац, положил его на пол у окна и, встав на него, замер, наблюдая страшное зрелище. Прошел час, а может, и больше. Потрясенный, он сел к столу и записал все, что увидел:
«За стеной раздался специфический стук топора: делают эшафот... В тюрьме тихо, как на кладбище, но многие не спят — чуткое ухо заживо погребенных ясно различает удары, слышит шаги приближающейся смерти — и, затаив дыхание, ждут ужасной развязки».
Он посидел, вспоминая, преодолел озноб и опять стал писать:
«...Во дворе раздался резкий звон кандалов. Ведут... разговоры смолкли: толпившиеся перед окном надзиратели прижались к стене, чтобы дать дорогу совершающему свой последний путь осужденному. Лязг цепей усиливается... Палач бросил папироску, поправил свою черную маску (он не дерзает открыть свое нечеловеческое лицо) и принял позу ожидающего... И как бы навстречу к нему надзиратели поспешно ведут обреченного на казнь. Несчастный едва успевает за ними передвигать ноги. Маленький, невзрачный чиновник открывает портфель, вынимает лист бумаги. Среди мертвой тишины раздается команда: «Смирно!» Надзиратели становятся во фронт. «По указу его императорского величества временный военный суд...» — быстро читает невзрачный чиновник.
— Не желаешь ли исповедаться? — спрашивает осужденного руководящий казнью представитель полиции.
— Да, хочу, — равнодушным тоном отвечает жертва военной юстиции.
— Может быть, скажешь что-нибудь касающееся твоего дела? — спрашивает полицмейстер.
— Нет, ничего, — тем же равнодушным тоном отвечает осужденный. — Я хочу только попросить: у меня в N-ской тюрьме осталось шесть рублей денег, так нельзя ли их переслать домой, а то они пропадут.
— Хорошо, перешлем. Сбивайте кандалы!»
Костриков выпрямляется, смотрит куда-то вверх и спрашивает сам себя: «Что это? Совершенная духовная смерть прежде смерти физической?..»
Он поднимается в изнеможении и идет к окну. Двор опустел, а труп казненного все еще висит на веревке...
«Оставили, чтобы запугать арестованных. Нет, господа жандармы, Россию, ее народ, ее революционеров не запугаете виселицами. Нет, не запугаете!..»
3
Предположения и догадки Кострикова подтвердились. На допросе, куда его вызвали по предписанию прокурора, выяснилось, что он был опознан и арестован по «розыскному списку» полиции. Следователь объявил, что его отправят в Томск, как только будет получена бумага.
В октябре Кострикова отвезли на вокзал и переправили с этапом в ростовскую пересыльную тюрьму. Там ждали, пока сколотится партия в Харьков. Оттуда — в Москву. Из Москвы — в Самару и Челябинск... Только четвертого ноября привезли в Томск.
Измученный двадцатипятидневным этапом и содержанием в грязных, зловонных, вшивых пересыльных тюрьмах, Костриков вышел из вагона и на миг остановился: кругом было бело от снега. Легла, утвердилась сибирская зима.
Партию арестантов, большинство из которых были закованы в кандалы, должны были прогонять через весь город. Костриков нарочно встал с краю, чтобы его мог увидеть кто-нибудь из своих.
Проходя по знакомым улицам, он всматривался в прохожих, провожавших партию сочувственными взглядами, надеясь встретить знакомых, незаметно подать знак.
Вспомнилась январская демонстрация пятого года. Перестрелка с полицией, гибель Осипа Кононова. Вспомнились томские большевики: Григорий, Николай Большой, дружинники Лисов, Кадиков, Корнеев, с которыми отбивался от черносотенцев в здании управления железной дороги... Вспомнилась добрая, заботливая Ульяна Веденеевна. «Жива ли она? Уж больно убивалась тогда из-за Осипа. Надо бы подать весточку. Но как?..»
Стал думать о Григории и Николае Большом. «Удалось ли им уцелеть? Действует ли комитет? Может быть, оба сидят в тюрьме, в крепости, а то и на каторге...»
Но вот показалось длинное, мрачное здание тюрьмы за каменной стеной. Кострикову вспомнилась старая тюремная песня:
Далеко в стране иркутской,
Между двух высоких скал,
Обнесен большим забором
Александровский централ.
Изможденных, перемерзших арестантов, одетых в тряпье и черные тюремные шинели, построили перед воротами, пересчитали и пропустили в тюрьму.
Кострикова отвели в политический корпус — в крепость — и заперли в одиночку. Он разделся, прошелся от дверей до окна и, увидев на стене им же выцарапанные буквы «С. К.» и дату, грустно улыбнулся:
«Здравствуй, моя старушка хозяюшка! Как говорят, я уже имел честь отгостить у тебя...» Он подошел к окну, взглянул на снежные крыши, где вихрился под ветром снег, и вздохнул: «Что-то меня ожидает в Томске на этот раз? Вдруг упекут на каторгу...»
4
Походив по камере, Костриков почувствовал слабость, прилег. «Этот этап здорово измотал меня. Однако киснуть не приходится. Впереди — серьезная борьба, а может быть, и схватка с «правосудием». Я должен быть бодрым и полным сил. Еще неизвестно, как повернутся события».
Он поднялся, заставил себя сделать гимнастику и сел за письмо Марусе.
Письмо получилось ободряющее, задушевное и заканчивалось так:
«Ничего страшного мне не предстоит... Будущее за нами: впереди так много времени. Энергия, сила воли, твердость в достижении цели — и никакое препятствие не будет страшно...»
Отправив письмо, Костриков пытался установить связи с томскими революционерами, томящимися в тюрьме. Ему необходимо было знать, арестованы ли Михаил Попов и Герасим Шпилев, с которыми он сооружал подпольную типографию.
