Не успел Игнат открыть дверь в подвал, как ему навстречу выбежали Уздечкин и Сморкачёв.

— Иди, Игнат, не до тебя! — кричал Никандр.

— Уходи, — вторил ему Влад, — Васьки нет.

Огоньков, видевший Василия, спускавшегося в подвал, понял, что его не хотят видеть. Он покорно закрыл перед собой дверь и ушёл.

Проследив за племянником Павла Терентьевича через узкое оконце под потолком, Грешнов, смеясь, заговорил:

— Вы тут про Нинку мечтали, а я вспомнил, как она мечтала купить себе кресло-качалку. Я ей тогда объяснил, что при помощи бутылки водки любая табуретка превращается в кресло-качалку. Правильно? Вот вы заулыбались, а она моей шутки не поняла. Хотя и я от неё недалеко ушёл. Сегодня иду, вижу — на кирпичной стене нашего дома нарисована мелом стрелка и подписано: «Иди туда». Пошёл. На углу дома — вторая стрелка и подписано: «Загляни за угол». Заглянул. Там третья стрелка, направленная вниз и надпись: «Какашки». Смотрю — действительно, лежит собачье дерьмо, не обманули. Думаю: «А в чём смысл всего этого? И зачем я всех слушаю?».

Грешнов рассказывал серьезно, с трагическим лицом, с театральными паузами, не подходящими предмету повествования. И когда Влад с Никандром услышали от своего начальника «проклятые вопросы», то уже не могли сдерживаться и в голос захохотали.

— Вот и я про то же, — согласился с их реакцией Василий. — Шутить люблю, а сам шуток не понимаю. Уздечкин, сказали бы: «Проси, что хочешь».

Никандр сразу посерьёзнел и включился в игру:

— Фигуристы, после выступления сидят на скамейке, счастливые, ждут результатов. Хотелось бы теперь быть на их месте.

— И всё? — усомнился Василий.

— И чтобы голая фигуристка на коленях у меня сидела.

— Да, недурственно, — принимая ответ, как положительный, сказал Грешнов и добавил. — Тёща говорила дочке, что у мужиков на уме только одно. Возможно, права была.

Василий пошёл в ванную, включил воду, стал снимать с себя Нинкины трусы и, потеряв равновесие, чуть не упал. Трусы «неделька» при этом с треском порвались, пришлось их выбросить.

— Ну, что за день такой! — выкрикнул в сердцах Василий.

Вечером тридцать первого августа на квартире у Нины Начинкиной отмечали годовщину со дня гибели её мужа Юрия Дерезы.

Василий пришёл с «оруженосцами» и вместе со знакомыми лицами увидел целую армию «горе-художников», как сами себя они из кокетства называли. Это были коллеги Нины по Арбату и Вернисажу. Одно время она торговала там сувенирами, а они — своими художественными поделками.

Следом за Грешновым в квартиру ворвался запыхавшийся солдат этот красочной армии. Разумеется, принёс в подарок картину, на которой краска ещё не обсохла.

— Это мне? — театрально всплеснула руками вдова. — Спасибочки!

Она расцеловала зардевшегося от стеснения гостя, позвала всех, чтобы похвастаться подарком и вдруг спросила:

— А хочешь, честно?

Горе-художник ещё и понять не успел, к чему это «честно» относится, как она уже вынесла его работе свой приговор.

— Отстой. Помойка. Но всё равно, спасибо.

Солдат красочной армии так и раскрыл рот, не зная, как на это реагировать.

Нинкины приятели с Арбата и вернисажа выглядели странно. Один, бородатый, наряженный в пончо, всё время кашлял. Его супруга, облачённая в такую же латиноамериканскую одежду, кутала его в плед.

Другой, на вид словно пришибленный, постоянно дергающий головой, привёл на поминки большую собаку, — чёрного терьера — и кормил её маринованной черемшой со стола.

Был горе-художник с лицом правдолюбивого юноши. Таких в тридцатые-пятидесятые, если верить фильмам той поры, любили назначать комсомольскими секретарями. Этот «секретарь», не дожидаясь начала церемонии, налил целый стакан водки, «жахнул» его в одиночку и тут же, ни на кого не обращая внимания, стал забивать себе «косячок». И готов был уже раскурить его, но тут подбежала Начинкина и устроила скандал. Она кричала так же громко, как её покойная мать, употребляла слова, которых Грешнов не слышал даже от её брата-уголовника.

Вдова взяла «дурекурильщика» за ухо и потащила вон из квартиры. Из коридора был слышен её вопль:

— Кто его сюда привёл?

— Славеня, — сказали ей.

— Кто это? Где этот Славеня?

— Это тот малахольный, что вместо подарка бутылку водки принёс.

— Где он?

— Он эту бутылку в одно горло выпил и ушёл.

— И правильно сделал. Вернётся, не пускайте. Наркоманов мне только не хватало. У меня сын — золотко, надежда мамина растёт. Какой пример он видит?

Нина бегала, распоряжалась, не замечая Грешнова и «оруженосцев». Чтобы как-то привлечь её внимание, Василий сказал те испанские слова, которым научила его хозяйка дома:

— Абуелла, где умбасо? Для непосвященных перевожу: «Бабуся, где стакан?».

Грешнов произнёс всё это намеренно громко, чтобы разрядить обстановку, и это у него получилось. Все засмеялись, вдова успокоилась, пригласила пришедших за стол. Началась церемония.

Только уселись, Нина встала и, держа в поднятой руке рюмку с водкой, по-деловому, как на перевыборном собрании, стала отчитываться.

— Сходила в Храм, помолилась об упокоении души раба Божьего Георгия, заказала сорокоуст и панихиду. Давайте помянем покойного моего мужа, выпьем и закусим по традиции наших предков.

Все встали, молча выпили и снова сели за стол, на котором их ждал рис с изюмом, мед в горшочках, блины, кисель и рыбные пироги.

Чуть погодя помогавшие по хозяйству женщины стали подавать горячее. Подали щи, и Начинкина всех заставляла их есть. Уверяла, что «тарелочку надо скушать обязательно».

— В Храме сказали. что душа покойного отлетает вместе с паром, — убеждала она.

Василий категорически отказался есть щи.

— Не мели чепуху, — огрызнулся Грешнов. — Душа Юрка год назад отлетела, не только с паром, но и с жаром.

Злился Василий на самом деле из-за того, что на годовщину смерти мужа Нина нарядилась, как на свадьбу. Разве что наряд был сплошь тёмных тонов. Синяя шифоновая прозрачная блузка, кружевной прозрачный бюстгальтер чёрного цвета, коротенькая чёрная юбка, открывающая красивые ножки в чулках с рисунком, чёрные туфли на высокой шпильке, причёска, макияж, дорогие духи. Такой «вооружённой» он её никогда ещё не видел.

Вокруг вдовы, стоило Начинкиной только встать из-за стола, увивались все мужики, наперебой предлагая услуги. А мужиков на поминках было предостаточно. Позвала, не поскупилась и не постеснялась. Пришёл даже Стёпа Адушкин, который из-за визита бандитов отказался работать ночным сторожем.

«Сторожить отказывается, а водку пить соглашается», — подумал Василий, но ничего не сказал. Обняв Адушкина в качестве приветствия, он посмотрел на Нину, непроизвольно нахмурив брови.

Чтобы как-то успокоить любовника, вдова предложила наполнить рюмки и объявила:

— Слово лучшему другу покойного.

— Год назад, когда Юрка хоронили в закрытом гробу, я сказал на поминках о том…, — начал Василий издалека.

— Про кофейное зёрнышко не забудь, — подсказала Начинкина.

— …Я тогда на поминках сказал, — продолжал Грешнов, — что негры в Африке, когда у них умирает кто-то из близких, делают ему гроб в форме кофейного зёрнышка или в виде пироги, ихней африканской лодки, или в форме барабана, на котором они точно так же хорошо играют, как в наших лесах зайцы на пнях. Был бы Юрок негром, они бы выстругали ему гроб в виде красивой машины. К чему клоню? Никто его мёртвым не видел. И мне порой кажется, что и теперь он едет в нашей колымаге по прямой дороге, по ровному, свободному шоссе, красивый, весёлый, молодой и плачет о всех нас. Так сладко плачет, как только он умел, — голос у Василия задрожал, готовый сорваться в рыдания. Но он его удержал на самом краю, вывел в спокойное русло и продолжил. — А мы, плохие люди, подсмеивались над ним. А он, жалея нас, никчёмных, рыдал, не зная, как нам помочь.

Грешнов молча выпил.