— Поражаюсь тебе.

— Сам рассказываю и поражаюсь. А ведь работал, привык и воспринимал всё, как должное. А потом главу района, того, кто разрешил весь этот разврат, на взятке поймали и добрались по цепочке до этого сектантства. И всё кладбище — бульдозерами в Клязьму. А с тех, кто на нём работал, взяли подписку о неразглашении.

— Что же ты болтаешь?

— Я подписку не давал, меня к тому времени за пьянку уволили.

— Теперь верю, — добродушно смеясь, сказал Гамаюн, понимая, что Василия ему ни поймать, ни уличить.

— Другое дело. А то, — «врёшь, не может быть». В нашей жизни всему есть место, даже тому, чего не может быть.

Выпили по третьей. Окрыленный рассказами Мартышкина о французском враче Галли Матье, Василий, захмелев, самого Тин Тиныча стал выдавать за чудо-лекаря.

— Есть у меня друг, Валентин Валентинович Мартышкин. В советские времена за лечение смехом его лишили медицинской практики. Работал тамадой. А теперь врачей не стало, призвали по повестке снова в строй.

— Ты стихами заговорил. Почему по повестке? — спросил Геннадий. — Я уже не в первый раз уличаю тебя в неискренности.

— Ишь ты! «В неискренности»! Он в военном госпитале работал, — не сморгнув, нашёлся Василий, — и до того рассмешил там одного генерала, что тот Богу душу отдал. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. А когда стали гроб заколачивать, то все явственно услышали гомерический хохот, доносящийся изнутри домовины. Так сказать, остаточное, воздух из лёгких выходил.

— Ужасы рассказываешь, — улыбнулся Генка. — Получается, смерть генерала твоему Мартышкину с рук сошла?

— Ни в коем разе. Судили. Но Тин Тиныч и в суде всех рассмешил. Что судья ни спросит, после ответа Валентина все вповалку лежат, — и судья, и прокурор, и адвокат, и конвоиры. Оправдали. Судья сказал: «Посади такого в тюрьму, всех рассмешит до того, что стены от резонанса разрушатся». О себе Мартышкин так и говорит: «Для самообороны мне ни нож, ни пистолет не нужен. Я вооружён умением рассмешить». Напали на него как-то грабители, так отдали собственные деньги и еле убежали, хлюпая ботинками.

— Был дождь?

— Обмочились от смеха.

— Ты, Василий, похлеще Мартышкина будешь. Из кожи вон вылезу, но как-нибудь запишу и опубликую твои басни. А сейчас, чтобы и у меня не захлюпало в ботинках, отлучусь кое-куда в целях профилактики.

Василий использовал это время для звонка брату Ивану, а точнее, деду Петру. Но узнав, что с ним говорит Иван Данилович, попросил младшего брата приехать за ним на таксомоторе и отвезти домой.

Когда Гамаюн вернулся за столик, Грешнов стал ему снова рассказывать о себе.

— В детстве я был музыкальным ребёнком, фанатиком рояля. Сутками не вставал из-за инструмента. Был уже большой мальчуган, восемь лет, захотелось мне по нужде. Так и не смог оторвать рук от клавиш, — обделался. О чём-нибудь это да говорит?

— Обо всём, — подыграл Гамаюн.

— Рояль был для меня всем. Я был победителем конкурсов, обладателем серебряных и золотых венков, но и педагога своего не забывал, — свою учительницу из Гнесинки Светлану Джековну Лупиберёза. Меня привели к ней в пять лет, и она провела меня всю школу, консерваторию и музыкальную академию. На её юбилей я подарил Светлане Джековне дорогое шёлковое нижнее бельё вишнёвого цвета: трусики, бюстгальтер и комбинацию. Она тотчас это всё надела и похвасталась обновкой не только перед мужем и гостями, но и передо мной. Ножки, доложу я тебе, у неё были стройнее, чем у примы-балерины из Большого театра. Хотя была уже в возрасте. Вот только забыл, как мужа её звали, не то Рудольф, не то Альберт, может, даже Роберт. На иностранные имена у меня всегда была плохая память.

Приятели выпили, закусили, и Грешнов стал рассказывать новую историю.

— В прошлом году пытался снять квартиру, хотел отдохнуть от тёщи, от своих. Нашёл неплохую однушку на Фрунзенской набережной. Хозяин квартиры говорит: «Давайте знакомиться. Зиновий Зарываевич Засуня. А это — мой старшенький, Замоздря. В честь деда назвал, очень уж любил я старика. Решил дать его имя первенцу». Спрашиваю: «Дед до революции родился?». — «С двадцатого. До революции так назвать не разрешили бы». — «В школе не дразнят?». — «Если оглядываться на такие пустяки, то и жить не стоит. Надо поступать, как тебе удобно. Если совсем начистоту, — то деда звали Заминздра. В честь заместителя министра здравоохранения. Но в загсе безграмотная тётка сидела, ругалась с нами, записала Замоздрей. Хотели судиться, исправлять, а потом привыкли. А это — младший, Захаром назвал». — «В честь прадеда?». — «Нет, прадеда не помню. Взял первое попавшееся имя. Главное, чтобы начиналось на букву „Зэ“. Я эту букву очень люблю. Учёные доказали, что в ней зашифрована вечная молодость, энергию жизни она даёт. Я и с женой своей расписался только потому, что её зовут Зина, а ейную мать Зоя. И фамилия Змейкина-Зелёных».

Гамаюн хохотал изо всех сил, говорил:

— Знаю, Вася, что всё врёшь, но откуда у тебя такой талант?

— А у меня два брата писатели, родной и двоюродный, — сказал Грешнов, за весь вечер, как ему казалось, единственно правдивые слова, чем вконец прикончил собутыльника, заставив Генку свалиться под стол.

1

С Геннадием, носившем фамилию Гамаюн, Иван Данилович довёл Василия до такси, так как тот был не в состоянии сам идти. Довезли Грешнова — среднего до дома, помогли жене Наталье уложить его в постель. Добравшись до кровати, Василий отдал брату Ивану семьсот долларов и всучил ключ от подвала, просто заставил его взять. Мотивировал это так:

— Если Генку жена домой не пустит, откроешь ему «подземелье», пусть ночует. А коли пустит, то сам подежуришь одну ночь за меня, так как Никандр на квартире у бабы Паши работает, придёт только утром. Как говорится, брат за брата. А недостающие триста баксов завтра отдам.

Никандр пробовал свои силы работая «швейцаром» у дверей ресторана «Корабль», и, несмотря на то, что был он переодет в пирата, не узнать его было невозможно. Но Иван Данилович не стал ловить брата на неискренности, согласно закивал головой.

На том же таксомоторе поехали к Гамаюну, точнее, к его жене. Проживала супруга Геннадия за железной дорогой, во дворе, похожем на средневековую крепость. Дома с высокими арками в ночи выглядели жутковато.

— С тобой, трезвым, может ещё и смилуется, — говорил Гамаюн, — а одного, пьяного, не пустит ни за что.

— Поедете в подвал ночевать, — утешал Ваня. — Там все условия.

— Всенепременно. Мечтаю об этом. И моя совесть будет чиста.

Однако, как только подъехали к дому, Геннадий машину отпустил. Видимо, знал, что исход будет положительным, но штурм крепости может затянуться. Как в таком случае будет до подвала добираться Иван Данилович, его не волновало.

Предчувствия Гамаюна не обманули. Прошло полчаса, а он всё скребся в закрытую дверь и, обращаясь к жене, не пускавшей в квартиру, интимно шептал:

— Красавица, волшебница, сладкая моя девочка. Вспомни, какой ты была. Невозможно было мимо пройти, чтобы хоть мельком, украдкой да не взглянуть на тебя. Ты всегда была величественна. Одевалась с безупречным вкусом. В тебе была тайна! Да-да, неразгаданная тайна, она с тобой до сих пор. Я столько лет пытаюсь тебя понять, но так и не приблизился к разгадке. Таких женщин, как ты — нет. Ты ослепляешь. Ты — солнце на моём сером небосклоне. Видя твою красоту, улыбаются хмурые и смеются весёлые люди. Осмелюсь ли, недостойный, поднять глаза, взглянуть на тебя? Слов не нахожу, чтобы передать, что ты за женщина. Ты могла бы сделать счастливым любого смертного. И тот факт, что в моей жалкой биографии ты оставила свой сияющий след, даёт мне право надеяться, что и я не так плох. Не самый последний из живущих на земле. Уж если такая женщина удостоила меня своим вниманием, значит, есть и во мне что-то замечательное. Даже если это только память о нашей неслучайной встрече с тобой. А? Что ты сказала?