— Подлинней, потолще, — вырвалось у Профессора в то самое время, когда Начинкина, сидя на нём, скакала в «страну наслаждений». — И первому встречному: «мало пёр». Все ждут от меня чего-то особенного, а я такой же, как все. Думают, я прилетел с Сириуса, и у меня два сердца. Но сердце у меня одно, и оно болит.

Глядя на Мишу отсутствующими, погруженным в процесс наслаждения глазами, Начинкина вдруг громко страстно зашептала:

— Подожди, подожди, подожди… Тихо, тихо, тихо…

И вмиг ослабевшим, лишённым не только страсти, но и жизненной силы, голосом сказала: «Умираю…». После чего потеряла сознание.

Миша, сколько мог, уперевшись руками ей в подмышки, держал бесчувственное Нинкино тело, а затем положил его на свою грудь. Ему всё это понравилось. С женой ничего подобного не было.

Через полчаса, сидя за столом, Миша и думать забыл о жене и связанных с ней неприятностях.

По средам у Начинкиной был банный день. Такой порядок завела ещё Нинкина покойная матушка Лора, Долорес.

Она родилась в тридцатом году в Стране Басков. В тридцать седьмом, в числе трёх тысяч детей из семей республиканцев, была эвакуирована в СССР. Её разместили в детском доме в Харькове. Во время Великой Отечественной войны «испанский детский дом», в котором жила Долорес, эвакуировали в Среднюю Азию. Весной сорок четвёртого перевезли её вместе с другими детьми, в Подмосковье. Лора попала в детский дом на станции Обнинское. Подросла, перебралась в Москву, работала на табачной фабрике. А затем, до самой смерти, — на Московском радиотехническом заводе сотрудником вооружённой охраны. Была у неё возможность в пятьдесят шестом-пятьдесят девятом годах выехать в Испанию или на Кубу. Лора не захотела воспользоваться этой возможностью, осталась в СССР. Рос сын Толя, пятьдесят пятого года рождения. В шестьдесят седьмом году родилась дочь Нина, Долорес тогда было тридцать семь. А в шестьдесят лет она умерла в своей постели, на руках у дочери. Долорес успела понянчить внука, которого назвали в честь её отца.

Доминик плескался больше часа. А затем стала принимать ванну хозяйка дома, а её сын, облачившись в махровый халат с капюшоном, закрывавшим лицо, ходил по просторной квартире и вслух сочинял стихи.

Появление в доме Каракозова не нарушило распорядок, который не менялся годами.

Нина накрыла Мише царский стол, включила легкую музыку, а сама уединилась в ванной. Мылась Начинкина долго и со вкусом. Доминик, устав сочинять стихи, подошёл к закрытой двери в ванную комнату и сказал:

— Патрикеевна, выходи! Я начинаю считать.

Отца Нины звали Патрикеем Петровичем, был он начальником смены на табачной фабрике. Не курил, но умер от рака лёгких, когда дочке было десять лет. Кроме громкого отчества, известного больше по сказкам с хитрой лисой, ничего не оставил.

Доминик Дереза свой счёт начал с двадцати одного. После двадцати девяти, выдержав паузу, он произнёс число «сорок». Каракозов машинально его поправил, сказав «тридцать». Но Доминик это и сам знал. Это был не простой счёт, это была игра сына с матерью. Услышав грубое вмешательство от персонажа, внезапно появившегося в их доме, Дереза, посмотрев на Профессора через плечо, неприветливо и не по-детски грубо заметил:

— Не твоё дело!

Обращаясь снова к матери, Доминик продолжил счёт. После «сорока восьми» вышло утраченное «тридцать», и сразу следом пошло «сорок, сорок девять, пятьдесят».

После небольшой паузы из уст мальчика прозвучала странная на Мишин взгляд фраза:

— Патрикеевна, слышала? Тебе стукнуло пятьдесят, твоё время истекло.

Говорил Доминик предельно серьёзно, что, видимо, и вывело из себя тридцатилетнюю Начинкину.

— Я сейчас выйду и покажу тебе! — заорала из ванной Нина. — Тогда узнаешь, чьё время истекло!

Миша, услышав этот неистовый вопль, понял, что и на новом месте спокойной жизни не будет.

2

После посещения бандитами Нинкиного магазина ночной сторож Степан Леонтьевич Адушкин, мужчина сорока девяти лет, отказался там работать. Испугался, о чём без стеснения заявил Начинкиной. Нина рассказала об этом Каракозову, пожаловалась на предательство, попросила помощи и поддержки.

Тем же вечером пошли в магазин, там их уже дожидался Адушкин, сдававший рабочее место.

Вместе с ключами от магазина Каракозов машинально взял из рук Степана Леонтьевича и книгу, которую тот читал. Раскрыл её, пробежался глазами по строчкам и негодуя, воскликнул:

— Какая глупость! Нина, ты только послушай, какую чушь пишут эти неучи: «Ведьма, снедаемая жаром страсти, поцеловала несчастного юношу в похолодевшие губы и забрала из него последнюю крупицу тепла». Это же чепуха! Нарушение второго начала термодинамики, гласящего, что невозможен самопроизвольный переход тепла от тела менее нагретого к телу, более нагретому. Это же всем известный постулат Клазиуса: «Невозможен процесс, единственным результатом которого являлась бы передача тепла от более холодного тела к более горячему».

— Не сердись, Мишенька, — ласково сказала Нина. — Мало ли что дураки пишут. Одни пишут, другие читают.

Адушкин стал смеяться.

Не вникая в причину его смеха, Начинкина закричала:

— Собирай манатки и проваливай! Через пять минут чтобы духу твоего здесь не было!

— У меня всё собрано. Если что, телефон мой знаешь, звони, — сказал Степан Леонтьевич и, подхватив клеёнчатую клетчатую сумку, направился на выход из магазина.

— Если знала твой телефон, так забуду. Трусливые предатели мне не нужны, — парировала Начинкина.

Нина показала новому сторожу, где находится электроплитка, постель. Забила едой холодильник. Объяснила, что дежурить предстоит две ночи кряду.

— Главное, — подытожила она, — быть в состоянии открыть утром дверь продавцам. И на этом дежурство в магазине заканчивается.

Обязанности ночного сторожа оказались несложными.

Миша остался на свою первую рабочую смену.

1

Это были очередные поминки по коту Лукьяну. Дело в том, что «старик Огоньков» ходил ко всем в гости. Его любили, кормили, у кого-то кот задерживался на ночь. Мнительные хозяева тотчас принимались оплакивать любимца и поминать его светлую мохнатую личность вместе с неравнодушными людьми, почитавшими «покойного». Собирались на разных квартирах, говорились речи, выступал Адушкин со своей неизменной: «Мы вспомним всех…». Постепенно поминки превращались в диспут.

Вот и на этот раз «помянуть» собрались, кроме хозяев, — Истуканов, Адушкин, Гамаюн и Гаврилов со своими жиличками Валей и Галей. Происходило мероприятие на квартире у Гаврилова.

— Я — коммунист, — сказал Истуканов, — а вождей наших ненавижу за то, что они имея всю власть в своих руках, распустили народ и развалили страну. Ленин в двадцать втором году обещал покончить с религией и обманул.

— Правильно говоришь, Виленович, — поддержал Адушкин. — Главные враги человечества, — это верующие в Бога и, конечно, капиталисты всех мастей. Вот ношу с собой Библию, читаю разделы про Иисуса Христа, пытаюсь вникнуть, понять, что там на самом деле произошло, в то стародавнее время. Сам я, как ты знаешь, бывший прокурор и недоумеваю. Если правда то, что в этой книге написано, тогда каких ещё улик евреям было нужно? Тут чёрным по белому в разделе Евангелие от Марка написано, что при свидетелях, среди бела дня, он угробил стадо свиней. Что это? Хулиганка? Нет, чистая шестьдесят девятая. Вредительство. Бесспорно, эти свиньи государственными были, и он нанёс урон в особо крупном размере. В том стаде две тысячи голов было. Каждая свинья, беру по минимуму, пусть килограммов по сто пятьдесят. Это я по минимуму, потому что знаю, что забивали у нас свиней и по два, и по три центнера. Сто пятьдесят помножить на две тысячи, сколько ж это будет? Что-то сразу и не соображу. Постой, сделаем так. Умножим триста на тысячу, будет полегче. Триста на тысячу, — это будет… Это будет…