— Я думаю, что у каждого был свой социализм. И шестидесятилетний человек ругает свой, а сорокалетний — свой. Но как ни крути, это была их жизнь. Это всё равно, что ругать мать с отцом. Ты с этим родился и вырос. Надо вести себя достойно, то есть быть снисходительным, — высказался Ваня.

Лёва слушал Грешнова и улыбался.

— Ей-богу, Иван Данилович, ты какой-то малахольный. Тебе двадцать два года. Рассуждаешь, как старик, а ведёшь себя, как подросток. Мы с твоим братом Юрой огромную жизнь прожили до двадцати двух лет. И чем только ни занимались.

— Например?

— Занимались в секции дзюдо, блистали на подмостках народного театра, сшили тряпичную армию, был у нас свой кукольный театр. Разводили кенаров на продажу, гоняли голубей с Толей Начинкиным. Смотрели все новые фильмы, читали новые книги, посещали театральные премьеры. Из кожи вон лезли. Юра к двадцати двум годам успел уже и родине послужить, и Орден Красной Звезды получить. В Москве призвали, через шесть дней был уже в Афганистане. Полгода только вода да ржаные сухари. И после всего этого он выбрал себе армию как поприще. Закончил военное училище, служил. Ну, как не уважать такого человека? Я к двадцати двум годам успел послужить «рогатому» в лице коммунистической партии.

— Каким образом?

— Безобразным. Был секретарем комсомольской организации завода.

— А сейчас кому служите?

— Всё тому же «рогатому», «шестёркам» его, то ли Ротшильду, то ли Моргану. Если честно, даже не знаю, кому из них. Какая разница?

— Жить торопитесь.

— Надо успеть.

— А можно и не успеть?

— А как же. Помнишь Высоцкого: «Мне дожить не успеть, так хотя бы допеть».

— Допоёте?

— Одному только Богу известно, — грустно заметил Ласкин.

— А если бросить всё?

— Пытался. В тюрьму посадили. Я там сломался. Напугали. Заставили вернуться на место управляющего банком. Всё это в прошлом.

Ваня позанимался вместе со Львом Львовичем на брусьях, на турнике, поплавали в реке.

Когда Грешнов собрался уходить, Ласкин протянул ему конверт с тысячью долларов, сказал:

— Это тебе на восемьсот пятидесятилетие Москвы.

— С Борисом можно поделиться?

— Хоть на баб потрать. Они — твои.

Ваня всё не решался взять конверт.

— Когда дают, — бери, — назидательно сказал Лев Львович, — и ступай в своё прекрасное далёко.

— Так я поделюсь?

— Поделись, — разрешил Ласкин и, отвернувшись, пошёл к бане, где его ждала Ванда.

После зарядки на берегу Ваня побежал кормить деда, жившего отдельно в однокомнатной квартире нового девятиэтажного блочного дома.

Неторопливо вкушая пищу, Пётр Кононович попросил искупать и побрить его.

Раздался телефонный звонок.

— Не поднимай трубку, — сказал хозяин квартиры, — это Васька беснуется. Или подними, скажи, что у меня нет сил с ним разговаривать. Соври, что я болен.

Действительно, звонил брат Василий.

— А я думал, трубку поднимет Костя, — голосом человека, затаившего обиду, сказал он. — Дед, что же, совсем не хочет со мной говорить?

— Плохо себя чувствует, — передал Ваня слова деда.

— Сколько помню себя, Кононович всегда плохо себя чувствовал. Всю жизнь на чужбинку. Андреича, отца нашего, укатал. Заставлял его больного с температурой встречать себя, таскаться на Курский вокзал. Теперь вы с Костей у него в холуях. Ты, смотрю, жизнь свою молодую деду посвятил. Не переживай, он ещё и тебя переживёт. Да-да. Всех похоронит, а перед этим пахать на себя заставит. Но ты когда-нибудь слышал, чтобы дед наш на кого-то работал? Кому-нибудь помогал? Всегда всё делает за чужой счёт. А за чужой счёт легко быть добрым.

— Я не могу долго говорить, — постарался недовольным тоном пристыдить брата Ваня. — Что-то хочешь деду передать?

— Да. Передай, чтобы жил он как можно дольше! — злобно выкрикнул Вася, но тут же спохватился, куда всё зло девалось, и заговорил тихо, мирно, по-деловому. — Ведь он общается весьма бодрым голосом. Очень бодрым. Замечательным голосом. Но при этом говорит: «Ничего не слышу, ничего не знаю. Разговаривайте с Костей или Ваней». Ну, ради Бога, я не против. А я ещё подумал: «Неужели ты будешь у деда?». Решил проверить. Да. Точно. Ты.

— Мы с Костей — через день. Деду сейчас нужно, чтобы ежедневно кто-то был рядом.

— Ну ещё бы. Ему надо. Он любого похоронит, но главное, ему надо. Сколько помню себя, — умри, но деду надо. Закопайся в могилу, но Кононовичу подай.

— Вась, мне его ещё мыть и брить, — намекая на то, что разговор надо заканчивать, заметил Ваня.

— Во-во! Давай! Хорошенько ему всё помой! — крикнул Вася и бросил трубку.

После этих слов брата Ваня вспомнил комическую сценку из личной жизни, случившуюся с ним три года назад. Дома у них ночевала дочь двоюродного брата Кости — Аникуша. Была она совсем маленькой. Заглянула к нему в комнату и, чтобы он её тотчас не прогнал, сразу предупредила, что пришла по важному делу. Долго вспоминала, по какому, а потом серьёзно, как это делала её мама Алла, обращаясь к ней перед сном, спросила: «Ты это… Попу помыл?».

Искупав и побрив деда, накормив его гречневой кашей с молоком, Ваня побежал по своим делам.

А дел было невпроворот. Забежал в районную библиотеку, взял «Преступление и наказание» Фёдора Михайловича Достоевского. В школе не смог осилить, а теперь эта книга была необходима, как воздух.

Подхватив дома сумку, собранную ещё утром, побежал на съёмную квартиру.

Хозяин квартиры, Николай Цветков, так же когда-то работал на Московском радиотехническом заводе, был наладчиком аппаратуры. После закрытия предприятия попробовал свои силы на рынке, в охране, конфеты «помадка» у метро продавал, — ничего не получилось. Сидел дома, прятался от кредиторов, вздрагивал при каждом телефонном звонке, опасаясь, что это звонят из банка. И небезосновательны были его опасения. Он взял кредит для сестры на своё имя, сестра купила квартиру, деньги не возвращала, а угрозами стращали именно Николая. После нехороших звонков он уходил в запой и третировал семью. Сделали ему фальшивую инвалидность, думали, успокоится, но от этого он страдал и пил ещё больше.

Родная его сестра, розовощёкая женщина, торговала на колхозном рынке. Она устроила туда Людмилу, старшую дочь Цветкова. Колина жена, Ольга, работала инженером на том же Московском радиотехническом заводе, после закрытия которого переучилась, стала налоговым инспектором.

С семьёй Цветковых Ваню познакомил Костя Дубровин. После службы в армии Иван Данилович хотел самостоятельности, решил, что строгая матушка ограничивает его. Искал «свободный уголок». Костя предложил ему пожить у своих знакомых Цветковых.

И квартира, и комната, которую хозяева сдавали жильцам, были более чем подходящие. Комната имела балкон, выходящий во двор, солнечная сторона, просторно. И цена символическая. Хозяева добрые, ласковые. Но что-то настораживало. В фильмах ужасов о том, что с героем скоро начнутся неприятные приключения, сообщает тревожная музыка. В жизни музыка не заиграла, ничего не насторожило Ивана Даниловича. Он согласился, стал предлагать деньги. В предыдущих квартирах с этого начинался разговор, хозяева просили оплату за месяц вперед, а тут денег не брали. И Иван Данилович, разговорившись с хозяйкой, желавшей сделать ремонт и не знавшей, с чего начать, порекомендовал ей Сергея Гаврилова.

С этого всё началось. Сам он был у Сергея подручным и себе за ремонт денег не просил. Отремонтировали туалет, ванную комнату, стали делать кухню. Тут Иван Данилович попал в больницу с бронхитом. Доделывать кухню пришлось Серёге с помощью Истуканова, который ему не столько помогал, сколько поддерживал беседами и агитацией.

Частые запои Николая Цветкова, сопровождавшиеся дебошами, как ни странно, не мешали жить Ивану Даниловичу в квартире Цветковых. Младшую их дочь Настю он водил в поликлинику, забирал из детского сада. Когда не с кем было оставить, возил её в цирк. Там работал его друг и пускал их через служебный вход бесплатно. Жил практически, как в своей семье. Спроси: «Зачем он всё это делает?», не ответил бы.