— Мечтаю овладеть необыкновенным даром Галли Матье, — серьёзно ответил Валентин. — Он капли и таблетки заменил смехом.

— Фармацевтам это не понравится. Он что же, над больными смеялся? Это нам знакомо.

— Не говори глупостей. Он умел смешить больных. Они смеялись, и хворь отступала. Лекарства были не нужны.

— Если сейчас наблюдается недостаток лекарств, то это не значит, что они не нужны.

— Да слушай же ты! Придёт к больному, рассмешит и уйдёт. Мне иногда кажется, что я обладаю этим даром.

— Сегодня, с селедочницей, ты меня рассмешил, — согласился Василий.

— О, смотри, твой дед идёт с клюшкой «Эфси».

— Точно. Пётр Кононович. Он любит в поликлинике в очереди с людьми посидеть, поболтать. Эй, хоккеист, хромай сюда!

Петр Кононович шел в поликлинику, опираясь на хоккейную клюшку.

— Удобная вещь, — пояснил дед внуку и обращаясь к Валентину, спросил. — Простите, забыл вашу фамилию?

— И бабин шарф на себя нацепил, — не отвечая на вопрос, обсуждал подошедшего целитель.

— Как? «Бабин»? А не ваш ли родственник получил золотую медаль, э-э-э…

— Мой, — смеялся и кивал головой Мартышкин.

— … Э-э-э, государя императора на Первой Всероссийской выставке рогатого скота?

— Дед, тебе сколько лет?

— Десятый десяток разменял.

— Оно и видно.

— Плохо выгляжу?

— Выглядишь хорошо, вопросы у тебя… старорежимные. Не Бабин я. Фамилия моя — Мартышкин.

— Мартышка? — испуганно переспросил дед Пётр и стал пристально всматриваться в собеседника, имевшего в чертах лица что-то обезьянье.

Василий захохотал во всю мощь своей широкой груди:

— Ты нашего деда хотел подкузьмить, так он тебя сам поддел.

Пётр Кононович тотчас перестал всматриваться, примиряюще подмигнул целителю, улыбнулся и, взяв в руки стаканчик, сказал:

— Мне чуть-чуть, — годы уже не те.

Через некоторое время беседа была уже в разгаре, можно было услышать крепкий уверенный голос деда Петра:

— Я Брежнева помню ещё с тех пор, когда он слесарем на заводе работал.

— Это хорошо, что помните. Что же это за завод? Какой год?

— Тридцать первый год. Днепропетровский металлургический завод имени Феликса Эдмундовича Дзержинского. Не то хорошо, что я его помню, а то, что и он меня не забыл. с жилплощадью на старости лет помог.

— Я слышал, он был первым секретарем Днепропетровского обкома партии.

— Это уже после войны. С сорок седьмого по пятидесятый год. А до этого он был первым секретарем Запорожского обкома. Ох, какая же, деточки, страшная война была, вы себе представить не можете. Сколько людей замёрзло, сгорело, было пулей убито. Я сам был частью и того, и другого. Был много раз ранен, разрывная пуля у самого сердца навылет прошла. И убивал, и резал, а как же, без этого на войне не обойтись. Державам до войны тесно было. Сколько миллионов убили, сколько вдовами-сѝротами сделали, — успокоились, вздохнули облегчённо. Снова стали сеять, строить, детей рожать. Глупо человек живёт на земле. Против всякого здравого смысла. Взять хоть, для примера, моего Василия. Прошлым годом поехал в Крым за помидорами. Весел был накануне. Я ему говорил: «В дороге не пей, в карты не играй». Так он стал пить и играть, ещё до Тулы не доехав. Вернулся без помидоров, в чужой одежде, обвинил во всём меня: «Откуда ты знал, что я буду пить и в карты играть? Ты это или сам всё подстроил или сглазил меня».

Находясь в подвале на своём рабочем месте, Никандр Уздечкин беседовал с Владом Сморкачёвым.

— Василь Данилыч — наш начальник, — говорил цыган. — И мы должны ему поклоняться… Поклониться… Преклониться?

— Подчиняться, — подсказал дезертир.

— Да. Подчиняться. Благодарить Бога и судьбу, что они послали такого руководителя. Ты бы, Владик, спал сейчас на канализационном люке у Казанского вокзала, а я бы жил в образе «борща», обманывая старика и старуху. Он нас сделал людьми, своими компаньонами.

Когда Василий спустился в подвал, компаньоны дрались. Разняв дерущихся, Грешнов спросил:

— Из-за чего на этот раз?

— Этот «Цепеш-Дракула» спросил, каким пальцем я зад подтираю, — серьёзно ответил Никандр и подумав, с ещё большей серьёзностью добавил, — а точнее, какой рукой.

— Ну? — не найдя в вопросе криминала, настаивал Василий.

— Я ответил, какой, а он усмехнулся и говорит: «А я пользуюсь туалетной бумагой».

— Как дети малые, ни на минуту оставить нельзя. Сморкачёв, на деньги, иди в магазин. Купишь хлеба и продуктов, но не транжирь зря.

Когда Влад ушёл, Грешнов повернулся к Никандру и еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, спросил:

— Так говоришь, какой рукой? — И, прежде чем Уздечкин успел разобрать его вопрос, захохотал безумным смехом на весь подвал.

Когда Сморкачёв вернулся с покупками, то стал свидетелем истошного вопля, — Василий ругал Никандра.

— Что ты за человек? — кричал Грешнов. — То семь, то девять носков у тебя сушится. Откуда ещё два носка взялось?

— Да-к, это я ещё одну пару купил, чтобы сильно не занашивались.

— И на всё-то у тебя готов ответ.

— Это просто. Говори правду, и всегда готовый ответ будет. А когда врёшь, то не знаешь, что отвечать.

— Золотые слова, Никандр. И не странно ли, что я слышу их от представителя той национальности, название которой часто употребляют, как синоним словам «мошенник» и «вор».

— Так сами воры и мошенники это придумали. Надо же на кого-то валить.

— А может, ты и прав. Оказывается, ты очень умный.

Василий достал из холодильника бутылку с разбавленным спиртом и отхлебнул.

— Для чего я над вами начальник? Для того, чтобы вы не боялись будущего. А вы, я это чувствую, боитесь.

— А у меня и нет страха перед будущим, — ободрённый похвалой, заявил Уздечкин. — Я знаю точно, что солнце завтра взойдёт.

— Солнце может взойти не для всех, — угрожающе произнёс Грешнов. — Ты знаешь, Никандр, что у меня была машина? Таксистом работал. Ты слышал об этом?

— Да, Василь Данилович. У вас год назад друг перевернулся на скоростной дороге, сегодня поминать его идём.

— Так вот машина эта была у нас одна на двоих. И на этой машине, пока она не перевернулась и не сгорела, я подъезжал к дому, не выходя из салона, выпивал стаканчик-другой, а затем закрывал её и шёл домой.

— Понятно.

— Я ещё ничего не рассказал. Слушай. Так вот. Шёл домой. А в тот злополучный день я сел в машину, выпил два стакана и поехал на работу. Хорошо ещё, что сразу в дерево. Суть дела в чём? Я перепутал очередность.

— Понятно.

— Опять за своё? Что тебе понятно? Я про тебя и солнце говорил. Ты привык, что оно каждое утро всходит, а тут — раз, оно взошло, но не для тебя. Понимаешь? Только на свои силы надо рассчитывать. Знаешь, что самое ценное?

— Золото, — уверенно сказал цыган.

— Самое ценное, — это любовь с большой буквы и красота.

— С маленькой?

— Что с маленькой?

— Красота.

— И красота с большой. И, что самое обидное, — и красота, и любовь уходят. Им на смену приходят: уродство, бессмысленность и пустота.

— С большой буквы?

— С маленькой. Эти слова недостойны заглавных букв. Постой, получается, буквы — самое ценное? Буквы дороже золота?

— Образованный вы человек, Василь Данилыч, умеете выводы делать.

— Да, при коммунистах получил обязательное и очень среднее образование. Выводы делаю, а анализировать не умею. Готовьтесь, други мои, сейчас к нам придёт кандидат на вакансию врача-целителя. Мы должны предстать перед ним в виде строгой неподкупной комиссии. Сидите молча, смотрите на меня, а он пусть излагает свою философию.

Вскоре в дверь подвала постучался мужчина сорока с лишним лет и представился Аполлоном.

Влад с Никандром посмотрели на Василия, Грешнов предложил кандидату проходить, присаживаться и излагать своё кредо.

— Я делю население на людей и уродов, — сказал претендент, удобно устроившись в предложенном кресле. — Все рождаются людьми, а жить приходится среди уродов. Как это происходит?