— Нет, не твоя. «Баксы» дал тебе Ласкин?

— Да.

— Для чего? Чтобы ты мне половину отдал? Ты, наверное, неправильно его понял. На самом деле он дал тебе их только для того, чтобы ты передал их мне. Я ещё с ним поговорю, узнаю.

— Поговори. Узнай, — согласился Ваня.

Покормив деда макаронами с мясом, Ваня поехал на репетицию в народный театр.

До армии он посещал студию при народном театре. На службу его провожали во фраке Евгения Онегина, в цилиндре, в плаще, в белых перчатках. Казалось, всё это было сто лет назад. После армии от их студии ничего не осталось. Ребята-студийцы жили новой жизнью. Кто-то служил ещё в армии, кто-то был в труппе народного театра. Пять человек, три парня и две девочки, поступили в театральные училища. Ваня со всеми поддерживал связь.

Когда Грешнов занимался в студии, то репетировал Хлестакова в «Ревизоре» и графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро». Жизнь казалась легкой и понятной. А вернувшись после армии на «гражданку», он почувствовал, что смотрит на всё уже другими глазами, и нет той непринужденности, той легкости бытия. Решил, что подобное состояние и называется словом «повзрослел».

Боря Бахусов по прозвищу «Седой», посещавший вместе с ним студию, духом театра не проникся, и даже вспоминать о своей короткой жизни в искусстве стеснялся. Он какое-то время работал в «шиномонтаже» у отца, а затем, по просьбе Льва Львовича, устроился грузчиком в комиссионный магазин к Бунтову.

В театральную студию Ваню с Борей привёл Костя Дубровин, много лет отдавший народному театру. Завзятый театрал, до самого последнего времени преподававший в МГУ русский как иностранный, Костя и теперь не пропускал ни одну премьеру.

Вернувшись из народного театра, Ваня покормил деда ужином. Он собрался было идти домой к матери, но раздался телефонный звонок.

— Не говори с ним, — посоветовал Пётр Кононович, — должно быть, уже пьяный совсем.

И как в воду смотрел.

— Ну, понятно, понятно. Сейчас он особенно старенький. Особенно больной, — говорил Василий пьяным голосом. — Ты и посуду ему помой, и влажную уборку сделай. Уже сделал? Ну, понятно, что это отдельно надо делать. Куда уж деваться? Ну, а что я? Постоянно сыто-пьяно, живу приятно, пью «Чинзано», пью «Мартини», виски пью. Как это? Я уже пел: «Сыто-пьяно, пью „Чинзано“». В квартире ремонт сделал, мебель подкупил и прочее. Вот, на днях ходили с Наташкой, новую мебель заказывали. Ты видел мой ремонт? Обязательно приходи посмотреть. Давай, давай. Приходи всей семьёй. А то Наташка говорит… Может, даже от Мартышкина. А мне всё равно, я приму чужого ребёнка. Я детей люблю, ты, Костя, меня знаешь.

— Это не Костя, ты с Ваней беседуешь.

— Обязательно. Обязательно позвоню. И вы мне звоните. Костенька, извини, я сейчас должен звонить Ивану Данилычу.

— Ты с Ваней разговариваешь! — крикнул в трубку младший Грешнов и хотел прервать разговор, как на вдруг другом конце провода произошло оживление.

— Ваня, не переживай. Деньги твои целы. Но тебе надо будет подъехать за ними на такси к ресторану «Корабль» и доставить меня, пьяного, домой. Генка Гамаюн напоил меня, хочет обобрать. Так что поторопись.

Не успел Ваня хоть что-то ответить, как в трубке забарабанили гудки.

Делать было нечего, пришлось брать такси и ехать к ресторану «Корабль» за пьяным Василием.

1

Предыдущую главу мы закончили звонком Василия из ресторана «Корабль». Интересно будет проследить весь тот день Грешнова в подробностях. Напомним читателю, это было второе сентября.

Утром из Нинкиного окна Василий заметил Сморкачёва, спешившего в продуктовый магазин. «Всё можно изменить, кроме привычек», — самодовольно подумал Василий и на обратном пути подстерёг своего бывшего «оруженосца».

Возвращавшийся в приподнятом настроении Влад не ожидал увидеть у подъезда Майи Каракозовой своего «вчерашнего» руководителя.

— Поздравляю. Послали учиться, а ты сразу докторскую защитил, — восхищённо глядя на дезертира, сказал Грешнов и предложил сделать кружочек по двору.

Не дожидаясь ответа, он взял Сморкачёва под руку, и они побрели по указанному Василием маршруту.

— Головокружительную военную карьеру ты сделал. Из дезертиров — сразу в наполеоны.

— Почему в наполеоны? — не понял Влад.

— Не забивай голову. А впрочем… У Майи в детстве было два прозвища. С подачи учителя истории, то бишь моей матушки, Юлии Петровны, её звали «Жозефина». Пришла на урок с буклями, как у художника Борисова-Мусатова на картинах, именно в тот день когда проходили они Наполеона. А во дворе её дразнили «совой». Носила очки, в них глаза казались большими, да и лицо у неё широкое. Есть в ней что-то и от Жозефины, и от совы. Женщина-загадка. Конечно, те, кому за тридцать, уже не мечтают о большой любви, только о большом… Гм, гм, чувстве-с. Профессор сам виноват. Она уже и так, и эдак. И наизнанку выворачивалась, а он всё замечать не хотел. Её одно время «семафором» прозвали, — любила голой перед окнами ходить. В доме напротив, в сгоревшую квартиру Серёжа Гаврилов вселился, так у него вся дворовая шпана собиралась, гроздями свисали с балкона, пялились. А ей нравилось, хоть какое-то внимание, хоть что-то в смысле женского отдохновения. А то ведь такие истерики закатывала, что хоть святых выноси. Сам неоднократно был свидетелем.

— Она и сейчас на Профессора кричит, а он молчит, вроде как не замечает, — подтвердил Сморкачёв. — а со мной ласковая.

— Я тогда уже разговаривал с Мишей на эту тему, дал брошюрку почитать. Не кто-нибудь, философ Платон написал, а он всё отмахивался.

Грешнов достал сложенный вчетверо замусоленный тетрадный лист.

— Всё интересное я выписал, — сказал Василий и, развернув листок, стал читать. — «У женщины, та их часть, что именуется маткой, есть не что иное, как поселившийся внутри их зверь, исполненный детородного вожделения. Когда зверь этот в норе, а ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути. И не даёт женщине вздохнуть, доводя её до последней крайности и до всевозможных недугов, пока, наконец, женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе, и не снимут, как бы урожая с деревьев». Каково? Сильно сказано. Всё описал в подробностях ещё в Древней Греции. Так что давай, не затягивай с зачатием.

— Постараюсь, — виновато процедил Сморкачёв.

Грешнов посмотрел на Влада и усмехнулся.

— Что не так? — поинтересовался дезертир.

— Вспомнил, как в баню с тобой ходили.

— В какую баню? — не понял Сморкачёв.

— В новую, что для Ласкина простроили на берегу.

— И что?

— Ручки, ножки у тебя тоненькие, как ниточки. Голова лысая, похожа на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты — не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает! Ты словно собран из запчастей, оставшихся невостребованными, а «погремушку» получил в качестве компенсации за сугубое уродство. То есть, я хотел сказать, разительное несоответствие. И вот оно, воспетое поэтами, женское сердце. Красивая, богатая, статная полюбила тебя с такой страстью, словно ты — Илья Муромец. Но ведь ты же не былинный богатырь, не защитник угнетённого народа. Ты — плут, мошенник и вор, такой же, как я с Никандром. За что тебе такое счастье? Нож из кармана вынимаешь? Что блестит у тебя в руке?

— Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: «Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево».

— Ты к чему это клонишь?

— Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же — живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.

— Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.