— Хочу в трубе засор устранить, — не воспринимая шуточного настроения приятелей, пояснил Сморкачёв.

— Так где я тебе его возьму?

— У попугая под клеткой. Ещё от сантехников остался. Когда ремонт делали, я его туда сам положил.

— Если положил, то там и лежит, никто туда не лазил, — сказал Василий, отмечая изменения, произошедшие в облике и поведении дезертира. — Что-то глазки у тебя подозрительным светом горят?

— Да вином напоили, — стал оправдываться Влад.

— Бутылку я передал в благодарность за предстоящие с тобой хлопоты и мучения. Сам-то не пей вино, а грызи.

— В каком смысле «грызи»? — не понял Сморкачёв.

— Грызи гранит науки. Учи математику и физику.

— А как же, обязательно, — пообещал Влад и побежал к Мише Профессору, размахивая на головой гибким металлическим шлангом.

2

Поздним вечером Каракозов подёргал за ручку запертую дверь в комнату жены и громко, с выражением своего недовольства, сказал:

— Мир римлянам добыт и двери Храма Януса закрыты?

— Ты не Нерон, — откликнулась Майя, — не мешай нам.

— Чего это он? — поинтересовался Сморкачёв, находившийся в комнате Каракозовой.

— Учёность демонстрирует. У древних римлян был Храм Януса, — это такое римское божество, символизирующее начало и конец. Очень древний храм. Считалось, что его построил чуть ли не сам Ромул.

— Тот, что у волчицы титьку сосал?

— Ну да. Один из основателей Рима. А построил он этот храм после заключения мира с сабинянами. Позднее царь по имени Нума постановил, чтобы двери храма были открыты во время войны, а во время мира — закрыты. За всю историю Древнего Рима до правления Нерона двери храма всего шесть раз были закрыты. Первый раз — по указу самого Нумы, второй раз — по окончании второй пунической войны, три раза — в правление августа и еще раз, если верить Овидию, — в правление Тиберия.

— Тиберия? А ты Мишу Нероном назвала.

— В шестьдесят пятом году, когда в империи был установлен мир, Нерон потребовал закрыть двери храма, отпраздновал это событие и монеты отчеканил. Я тебе потом покажу. На аверсе — профиль Нерона, а на реверсе — обратной стороне, — надпись: «Мир римлянам добыт и двери храма Януса закрыты». Собственно то, что ты слышал из-за двери.

— Это в тысяча пятисотом или ещё раньше?

— Не поняла?

— Ты сказала, — в шестьдесят пятом.

— В шестьдесят пятом и было. В первом столетии нашей эры.

Майю не рассердило, а умилило невежество и простодушие Сморкачёва. Он это заметил и с благодарностью в голосе сказал:

— Ты умнее Миши Профессора.

— А то! Он всё щёки надувает, а кроме верхов, мало в чём сведущ.

— Говори понятно.

— Ни в чём не разбирается.

— Другое дело.

3

Ночью с первого на второе сентября Василия разбудил телефонный звонок. С ним говорил Миша Каракозов.

— Спасибо. Удружил, — сказал Профессор.

— В каком смысле? — не понял Грешнов.

— Жена заперлась в своей комнате с твоим дезертиром и не открывает.

— Вот это да! — удивился услышанному Василий. — Из дезертиров — сразу в наполеоны.

Хотел сказать, что это не проблема, нужно сломать дверь, и Сморкачёва за ухо он выведет лично, но Миша бросил трубку, а перезванивать Грешнов не решился.

Василий умылся, оделся и пошёл в подвал. Открывшему дверь Никандру с порога сказал:

— Завидую Сморкачёву, подмял под себя жену Миши Профессора.

— Кто вам мешал? — ворчал Никандр, недовольный ночному визиту босса.

— Кто же мог знать, что она такая доступная? Да и замужем за учёным человеком. Миша сам во всём виноват. Ему следовало шевелить не только извилинами, но и кое -чем другим, хоть изредка, профилактически.

— Это точно, — поддакивал Уздечкин.

— Да, все мы её проморгали, и уже ничего не вернуть. Это в семьях интеллигентских — сплошь и рядом. Помню, жил у дядьки, в порядке вещей было, когда он, старый муж. сидя за трофейным роялем и аккомпанируя себе, напевал песни на стихи Исаковского: «Хотел сказать, встречай, Прасковья, героя мужа своего» и так далее. А его молодая жена разгуливала по комнате площадью сорок метров, потолки — черты сорок, в шёлковом халате на голое тело. А то взгромоздится на никелированную спинку большой железной кровати, довольно высокую спинку, и делает вид, что читает книгу. Волосы у неё были густые, чёрные, с отливом в синеву. И вот сидит эдакая птица диковинная, от медленно поворачивающегося абажура цвет лица её становится то жёлтым, то оранжевым. А за её спиной, в облаках папиросного дыма, как в тумане. за чёрным роялем серый профиль сутулого старика. Я ей говорил: «Был бы художником, изобразил бы тебя богиней Венерой». А она мне тихо, доверительно: «Я — твоя. Можешь делать со мной всё, что пожелаешь». И смотрела так… Словами не передать. С какой-то щемящей душу надеждой. И такая она была красивая, и настолько тосковала по ласке мужской, а я струсил. И все мы такие. А дезертир не поленился. Взял шланг и прочистил трубу. А нам остаётся только слюньки утирать и облизываться. Ладно. Спи. Утро вечера мудренее, — закончил Василий свою многословную речь. — Пойду к Нинке, не домой же возвращаться. Жене соврал, что срочно на дежурство вызвали.

Ночью с первого на второе сентября Георгий возвращался домой. Посигналила машина, припаркованная у его подъезда. В ней находился Лев Ласкин предложивший Юре искупаться.

— В Москве-реке или Сетуньке? — рассеянно спросил Грешнов.

— Совсем ты от жизни отстал. Поедем, тут недалеко.

Они проехались по уснувшему городу, как говорится, «всего ничего» и подъехали к спортивному комплексу.

Мимо этого здания Юра неоднократно ходил. Территория была огорожена, охранялась. При спортивном комплексе был открытый бассейн, волейбольная площадка с песком, похожим на манную крупу. Всё это было, как Юре казалось, для избранный, для сильных мира сего.

— И как я только не догадался, — сказал Грешнов. — Что, и это всё — твоё?

Вместо ответа последовало предложение:

— Перед бассейном давай, зайдём в душ. Негоже потными лезть в чистую воду.

— У меня… — начал было Грешнов.

— Там есть всё. В том числе и новые плавки любые. Выберешь, какие захочешь, — опередил его Ласкин.

Прислуживал им, как Юре показалось, настоящий юродивый. Человек, своим видом совершенно не подходящий окружающему их великолепию. Одет он был в полинявший, заношенный, заветренный, когда-то имевший синий цвет, рабочий халат. Обут в сандалии на босу ногу. Носил с собой швабру с тряпкой и пустое металлическое ведро.

— Пустых вёдер не боишься? — спросил Грешнов, вспоминая, как любил его друг по любому поводу плевать через левое плечо.

Ласкин понял, о чём идёт речь, вспомнил себя в те прекрасные годы и грустным голосом сказал:

— Не боюсь. При моём образе жизни, если на это внимание обращать, — он прервался и представил человека в рабочем халате. — Муж моей сестры, Михаил Каракозов. Да ты должен его помнить по пионерлагерю. Его все называли Гроссмейстером, Факиром, Профессором. Фокусы в лагере показывал, в шахматы всех обыгрывал. Он, между прочим, ещё и йогой занимается серьёзно.

— Животом гоняете волны? — спросил Юра, чтобы поддержать разговор.

— Могу и более сложные упражнения показать, — отозвался Каракозов.

Он скинул с себя рабочий халат, продемонстрировав атлетическое тело, расставил ноги широко в стороны, кисти рук сцепил за спиной «в замок», наклонился и этим самым «замком», вывернув при этом суставы, коснулся земли, что была перед ним.

Всем стало очевидно, что гимнастические упражнения не прошли для него даром, успехи были поразительные. Оказалось, Каракозов пятнадцать лет занимался растяжкой, прежде чем подобраться к тем упражнениям, которые он демонстрировал. Юра с Лёвой в юности посещали секцию дзюдо и достигли подобных результатов через полгода занятий, проделывая всё это на разминке и не возводя свою гибкость в культ.