«Черный человек» слушал молча, и Василия это вывело из себя.

— Знаешь, стражник, — заметил Грешнов. — В пионерлагере кто-нибудь сядет перед отбоем на коечку и начнёт качаться. Сразу вбегает воспитательница и орёт: «Я тебя из лагеря выгоню!». А мы не понимали причин такой неадекватной, на наш взгляд, реакции, и нам никто ничего не объяснял. Взрослые жили в своём мире, мы, дети, — в своём. Время идёт, а у меня так и осталось ощущение того, что живу я в своём, отдельном от всех, мире. Я не понимаю и не принимаю мир, и мир не понимает и не принимает меня. Всё и должно было кончиться застенком, в лучшем случае. А в худшем, — «восьмой день», из царства необходимости — в царство свободы. Освободят от мук. Мой друг Никандр говорил, что у цыгана можно всё отнять, но только не звезды. Я не цыган, но готов повторить за ним: «Отдайте мне звезды!».

«Чёрный человек» встал, подошёл к стене, нажал на что-то невидимое. Как по волшебству, тьма каземата разверзлась.

Шурша плащ-палаткой надзиратель подошёл и обнял Василия.

— Подними голову, — прозвучал из-под капюшона голос Начинкиной.

— Нина? Ты? А я мечтал бежать к тебе, пасть на колени, просить стать моей законной, — блаженно лепетал Василий, глядя на звёздное небо и вдыхая аромат знакомых духов. — Согласна? Только не говори «нет». О Наташке не думай, я с ней расстаюсь.

Нина не могла вымолвить ни слова. Глядя на наряд, в котором был Грешнов, она только кивала головой.

— Не передумай, слышишь? -настаивал узник.

Начинкина плакала счастливыми слезами, она знала, что всё останется по-прежнему, но это её не огорчало.

2

Утром в особняк ко Льву Львовичу приехал Евгений Николаевич Позняков. Сели завтракать.

— Юру-то отпустил? — спросил Ласкин, намазывая масло на хлеб.

Подполковник стал смеяться.

— Ты чего?

— Звонит с утра пораньше мне Палыч, наш вечно пьяный майор и сообщает: «У нас ЧП. Приезжайте». Спрашиваю, в чём дело, ничего объяснить не может.

Приехал, подошёл к решетчатому забору, смотрю и ничего понять не могу. На нашем спортгородке какие-то непонятные люди занимаются физическими упражнениями. Присмотрелся… Короче, дело было так. Капитан Малютин решил, что он — Малюта. Открыл камеру предварительного заключения, вздумал Юру поучить уму-разуму, возможно, ударил дубинкой по голове. А у того, видимо, из-за контузии, в голове что-то замкнуло. Вспомнил, как в бытность свою капитаном, ротой командовал. Всех своим приказом выпустил из заключения, заставил раздеться до трусов, — форма одежды номер один, — и погнал на утреннюю зарядку.

— Что значит «всех»?

— Я же тебе говорю, — всех без исключения, кроме дежурного, Палыча. И проституток с сутенёром, и бездомных, и особо опасных рецидивистов, морального деграданта Огонькова, любителя громкого секса. И всю мою милицейскую братию. Всех выгнал на спортгородок. И представь, все они у него бегают, отжимаются, лазают по «верблюду», подтягиваются на турнике. Положив руки друг другу на плечи, все вместе, на счёт качают пресс. Ничего забавнее я в своей жизни не видел. Только представь: бегут в одном строю и зеки татуированные с головы до пят, и проститутки с голыми титьками в прозрачных ажурных трусиках, на туфельках с высокими каблуками-шпильками, и лжебандиты, вчерашние комбайнеры и лесопильщики, и ваш любитель клубнички, которому завтра исполнится восемьдесят, и мои «падшие соколы». Все бегут ровно, в ногу. Ни у кого не возникает даже мысли ослушаться. А впереди всех — Малютин, паршивец. И на лице у него такая преданность, словно он и в самом деле — Малюта и находится на службе у царя. Я глянул на них, — свою службу в армии вспомнил. Вот что значит настоящий командир! И как у него это получилось? Долго я со стороны любовался, пытаясь понять. Не бил никого, не кричал, не угрожал, только командовал. И все, как заворожённые, слушались. Это был какой-то общий гипноз.

— Юрка может, в нём это есть, — восхищенно улыбаясь, подтвердил Ласкин.

— Да. Как ты и сказал, я позвонил Ноле, она приехала за ним, увезла.

— И Павла Терентьича отпусти, я думаю, его оклеветали, — протягивая подполковнику бутерброд с маслом, потребовал Лев Львович.

1

Вечером следующего после заточения дня на кухне у Начинкиной стоял крик. Все разговоры проходили на повышенных тонах.

— О! Уже съели! — кричал Василий. — Не успел пожарить рыбу, она уже полсковороды съела!

— Сам ты всё съел! — кричала в ответ счастливая Нина. — Тебя бы этой сковородкой!

— Нет, тебя! — кричал и смеялся Грешнов.

Доминик в это время смотрел в своей комнате на ночное небо, блаженно улыбался и ласково говорил:

— Здравствуй, месяц-месяцович! Сейчас я тебе расскажу о том, как я прожил этот день.

На кухне от разговоров о еде перешли к разговорам о болезнях.

— О-о, поджелудочная болит, — застонал Василий.

— Меньше пить будешь.

— И печень болит.

— У тебя там скоро цирроз будет, как у Валерки Бахусова. Пойди, проверься.

— Сплюнь, дура! Ты же меня глазишь! И так сглазила, всё из рук валится.

Доминик у себя в комнате продолжал говорить:

— Месяц-месяцович, у нас всё хорошо.

В это время Василий кричал на кухне:

— Почему я не богат? Есть же богатые люди. Вот бы разбогатеть. Мог бы тогда есть, как человек, пить, как люди, нигде не работать. Лечился бы в своё удовольствие у хороших врачей, а не у шарлатана Мартышкина.

— Тихо! — скомандовала Начинкина. — Милицейская хроника!

— Да что мне с неё? — по инерции выкрикнул Грешнов.

— Познякова показывают, сделай погромче.

Василий сделал звук громче, Нина встала со стула и подошла к телевизору.

Подполковник Позняков, сияя, как начищенный рубль, глядя прямо в телекамеру, рапортовал.

— Сегодня выстрелом в спину был убит генеральный директор коммерческого банка «Мадера-Фикус» Лев Львович Ласкин. Убийца схвачен с орудием убийства на месте преступления и уже дал признательные показания. Им оказался гражданин Польши Пшенек Улановский. Лев Львович Ласкин умер, как настоящий христианин. Последними его словами были: «Достойное по делам нашим принимаю».

— Мать честная! — всплеснув руками, горько вскрикнула Начинкина. — Жить-то теперь как будем?

— Жить придётся самостоятельно, — послышался из коридора голос новопреставленного.

Ласкин прошёл на кухню и поставил на пол огромный пластиковый чемодан.

Побледневшим Нине и Васе Лев Львович пальцем указал на телевизор. На экран, где был Позняков, беседовавший почему-то не с польским, а с американским послом.

— Откуда мы знать могли о его суицидальных наклонностях? — смеясь, говорил подполковник. — Он был весел, говорил, что поляки — гордый народ. Возможно, от распиравшей его гордости и в петлю залез. Судмедэксперты скоро прояснят нам картину происшедшего.

Ласкин взял пульт и выключил телевизор.

— А как же? — только и смог вымолвить Василий.

— Вот так. Берилякин, по собственной воле, нарядившийся в мою одежду, подставил свою спину, спасая мне жизнь. Вечная ему память! Придётся теперь, вашему покорному слуге, годик-другой жить по чужому паспорту. Видишь, как в жизни бывает. По просьбе сестры твоему Сморкачёву готовил документ, а теперь он мне самому пригодился. Будем знакомы. Меня зовут теперь Голобоков Олимпий Иванович.

Лев Львович засмеялся.

— Слышал, ты о богатстве мечтал? — приглушенно сказал воскресший. — В чемодане — два миллиона долларов. Я думаю, с вашими запросами, на первое время будет достаточно. Разумеется, один Нине, другой — тебе. Ты, Василий, поделись с Костей и Ваней. А ты, Нина, не забудь Шептункова. Виноват я перед ним, обезьянку за хвост сильно ущипнул. Боль животному причинил.

— Зачем? — полюбопытствовала Нина.

— Не хотел, чтобы на месте стрелявшего в мою спину Пшенека оказалась прекрасная Ванда, — откровенно ответил бывший банкир. — Её, кстати, теперь тоже не существует.