— В каком смысле? — испугалась Начинкина.

— Она теперь Светлана Иванова. За сим прощаюсь, не поминайте лихом. А ты, Шалопут, теперь думай, на что потратить свой миллион, — смеясь, сказал Лёва-Олимпий Василию, надевая тонкие белые кожаные перчатки. — Говорили тебе: «Будь осторожен с желаниями», теперь — держись. Берегите себя. Я вас люблю.

Ласкин ушёл, а Василий с Ниной, как только опомнились, выглянули в окно. На двухместной легковой машине Ласкин-Голобоков повёз куда-то одетую в дорожный наряд «прекрасную Ванду».

— Что же, Нина, теперь с нами будет? — шёпотом спросил Василий, махая рукой отъезжающей машине.

— Поживём, узнаем, — философски заметила Начинкина.

Доминик в своей комнате включил свет, сел за стол и стал рисовать корабль, на котором поплывёт он в Испанию, на родину своих предков. Корабль на бумаге получился огромным, не корабль, а целый город, с улицами, домами. На этом корабле он увозил с собой всё, что было ему дорого, — двор с деревьями и людьми, небо, то, что над двором, с Месяцем-месяцовичем. Ведь в Испании всего этого нет. Там своё небо, свой Месяц-месяцович.

2

Истуканову снился сон. Он едет в красной карете, запряжённой четверкой резвых белых лошадей. И везёт его карета куда-то в хорошее приятное место, о чём свидетельствовало превосходное его настроение. Карета удобная, рессорная, мягко едет по сельской дороге, которая не пылит. Пётр Виленович проезжает мимо зелёных полей, видит синий лес вдали. Над лесом — высокое голубое небо. Карета вброд переезжает неглубокую речку. И вот беда, — застревает. Откуда ни возьмись, появляются обнаженные женщины-купальщицы. Они обступают его карету и начинают раскачивать. Через каких-то два-три толчка его экипаж выбирается на берег и продолжает путь. Карета подвезла его к белым каменным ступеням, ведущим к воротам прекрасного сада, находящегося на возвышенности. Сад окружала высокая ограда из кованого чугуна, поросшая диким виноградом. У входа в сад Истуканова встретил человек в белом дурашливом наряде Пьеро с воротником «жабо» с нарисованной слезой на щеке. Играя на гитаре сладчайший романс и кланяясь, он приглашал Петра Виленовича войти. Закатное солнце садилось, когда Истуканов входил в сад, но вместо ночи в саду вдруг наступил солнечный, светлый, жизнерадостный день.

Пётр Виленович оказался в залитом солнечными лучами яблоневом саду, где обнажённые гармонично развитые мужчины и женщины собирали зрелые плоды с деревьев. Моросил летний дождик. Повсюду, куда ни взгляни, была радуга. Слышался смех и весёлые возгласы здоровых, довольных жизнью молодых людей. Процесс сбора зрелых яблок всем доставлял наслаждение. Мужчины с лёгкостью подсаживали женщин на скользкие, лоснящиеся от дождя стволы, позволяли им становиться себе на плечи. Истуканова никто не замечал. Пётр Виленович ходил мимо сборщиков и сборщиц невидимым, с жадностью разглядывал красивые лица молодых людей и анатомию их прекрасных тел. Заглядывал в самые секретные места, не опасаясь быть за это наказанным. Он упивался этой свободой. Солнечные лучи, мелкие капли дождя, запахи зрелых яблок и влажной земли, безудержный смех здоровых, красивых людей, — всё это будоражило, делало его причастным к какому-то великому общему делу.

Пётр Виленович проснулся, но крепкие тела сборщиц яблок всё ещё стояли перед глазами, и капли пота на лбу он принял за капли дождя из волшебного сна. Сидя в постели, Истуканов подивился, какими живыми и красочными могут быть сны. Ему захотелось в этот сад навсегда, к тем сборщицам плодов, которых только что он имел счастье созерцать во всей их бесстыжей наготе.

Пётр Виленович и сам готов был раздеться в том самом саду и подсаживать красавиц к яблокам. Он вскочил с кровати, сбросил с себя нижнее белье и, включив в комнате свет, подбежал к трюмо.

В зеркале он увидел отражение своего тщедушного жёлтого тела, кривлявшееся на фоне скудного интерьера его холостяцкой берлоги. Тотчас вернулось ощущение безысходности в котором всё последнее время он прибывал и чтобы не сделать с собой непоправимое, внезапно не наложить на себя руки, он со скривившимся в гримасе отвращения лицом с неистовством запел:

В стену застучали кулаком, пригрозив вызвать милицию.

3

Иван Данилович ехал в поезде Москва-Симферополь в плацкартном вагоне. Ехал не один, а с мирно спящей на соседней полке Людмилой Цветковой.

К нему «на одну минутку» присела старушка, представившаяся Надеждой Алексеевной ста двух лет. На вид ей было не более шестидесяти пяти и только красные воспалённые веки заставляли поверить в искренность её слов о столь преклонном возрасте.

В вагоне все давно спали, а Ваня с бабушкой, казалось, позабыли про сон. Старушка настолько любила людей, таким ощутимым потоком эта благодатная сила от неё исходила, что Грешнов отдыхал и одновременно очищался внутренне, общаясь с ней.

Негромкую речь Надежды Алексеевны украшали перезвоны чайных ложечек в тонких пустых стаканах из-под чая, стоявших на столике. Грешнов был ею очарован.

— Время, Ванечка, — говорила бабушка, — поглаживая манжету на рубашке Ивана Даниловича, — это материя, из которой не сшить рубашки. Были в моей жизни годы непролазные, как леса дремучие. Шла сквозь них, казалось, конца и края им не будет, думала, никогда не кончатся. Были такие годки, которые летели, как птицы, не успевала считать. Были, как топь-болото, в которых вязла и думала, что сгину с экрана бытия. Были всякие: тусклые, темные, хитрые, смешные. Человек, он за свой век проживает миллионы жизней. Календарных лет ему отпущено двадцать, пятьдесят, сто. А уж сколько он проживёт, только от него зависит. Захочет, — не ограничится и миллионом, а захочет, — только те, что в календаре. Ты же встречал таких людей, которые говорили: «Случайно пришёл я в этот мир. Зачем живу, зачем мне надо жить, — не знаю». И живут бездумно, от случая к случаю, путают белое с чёрным, добро со злом. Вот и придёт, глядя на такого горемыку, лукавая мысль в голову: «Может, тебе и в самом деле, не следовало родиться?». Но это ведь только на наш, неверный, поверхностный взгляд. Не нам распоряжаться другими людьми. Сами живём чьими-то стараниями. И за это надо неустанно благодарить. И надо жить! Жить вдумчиво, осмысленно, с любовью в сердце и миром в душе. Надо быть жадным до жизни. А её много, она — везде. Надо только не лениться, не уставать. Пойдёшь к жизни навстречу, и она откроет тебе свои объятия. А как же иначе? Так-то. Первое правило — надо любить! Это свойство, с рождения данное каждому младенцу. Это тот золотой ключик, который отомкнёт все двери, все умы, все сердца. Ему поддадутся даже те заржавевшие замки, которые прячутся в глубоких подвалах подсознания. И те не устоят. Любовь откроет тебе все секреты мироздания. А за календарь не цепляйся. Поверь мне, сто лет туда, сто лет сюда, — это не срок. Смело качайся на качелях вечности. Твоё от тебя не уйдёт и зрелый плод упадёт только в твои подставленные руки. Помни об этом.

Посмеялись. Надежда Алексеевна поцеловала Ваню в темя и пошла на своё место. Грешнов разделся, залез под одеяло, ему сильно захотелось спать.

Засыпая, сквозь дребезжание ложечек в стаканах, к нему приходили блаженные мысли: «Современная бабуля. „Подсознание“, „с экрана бытия“, „качели вечности“ — надо бы всё это запомнить».

Проснулся Грешнов рано, все ещё спали, но пустых стаканов на столике уже не было. Он взял полотенце и пошёл умываться.

Посмотрев на своё отражение в зеркале, Ваня увидел, что глаза его светились, как у влюбленного, и он выглядел дурашливо счастливым. Ему сделалось смешно. Он в смущении отвернулся от зеркала.