— Ласкин и так всё ему даст, он Ваню любит.

— А может, Бахусову всё отдаст, а Ване ничего не останется.

— У Льва Львовича на всех денег хватит. Это мы с тобой — нищета.

— Ты трусы свои не могла найти, — успокоившись, сказал Вася, — так я их отыскал.

— Где они?

— Порваны. В мусорном ведре.

— Зачем? Они же из нового набора.

— Ты это жене моей объясни, — перевёл Василий стрелки на Наталью.

— В кармане нашла?

— Хуже, на мне, оказывается, были.

Нина засмеялась.

— А я-то весь дом перерыла, и даже когда твои нашла, об этом не подумала. И как теперь с Наташкой?

— Не знаю. Она после этого на выставку кукол поехала. Там, возможно, мстила, рога мне наставляя. Пощупай, не выросли.

Нина хотела пощупать, но её позвали на кухню хозяйничать.

Василий подошёл к сидящему за столом Никандру и на ушко шепнул:

— Следи за Нинкой в оба глаза, я в «тубаркас» отлучусь.

В уборной Грешнов опустил крышку унитаза, сел на неё, достал лист бумаги, ручку и стал писать покаянное письмо жене, в котором сообщал ей о своей измене с Ниной Начинкиной.

— Мы стояли над бездной, — писал Василий, — но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами. То, чего я опасался, сделалось свершившимся фактом. Я это понял, когда обнаружил на себе женские трусы. Таким образом, я тебе изменил, драгоценная моя Наташечка. Свет, как доказал Максвелл (узнал от Миши Профессора), тоже всего навсего электрическая волна, и у неё есть своя скорость. Клянусь, что произошло всё быстрее скорости света. Я даже не понял ничего и ничего не почувствовал, кроме угрызения совести. Это правда, а иначе я хоть что-нибудь. да запомнил бы. При чём тут Максвелл? Но всё равно, прошу простить, если и было за что. В чём каюсь, хоть и не уверен, твой законный супруг Василий. Постскриптум. Мечтаю о большой медали из чистого золота, похожей на купеческую, чтобы была она при этом государственной наградой самого наивысшего уровня. Твой Вася. Не горюй.

Грешнов ушёл, а Уздечкин выпил и стал наблюдать за Ниной, которая слушала похабный анекдот Павла Терентьевича про любопытного санитара, следившего за похотливым врачом и распутной медицинской сестрой. В результате чего лишившегося одного глаза.

— А я фильм вчера смотрела про Джеймса Бонда, — сказала Начинкина. — Какой же он эффектный мужчина!

— А кто это? — с нескрываемой ревностью поинтересовался старик Огоньков. — Что-то фамилия очень знакомая.

— Как? Вы не знаете? В него влюблены все женщины. Он — красавец, английский шпион.

— Шпион? Точно! Его Истуканов за женщину принял и в чебуречечной оприходовал.

Всё это Павел Терентьевич сказал с прямотою пьяного человека, не соображая, кому и что говорит.

— Это был не он, — обиделась и покраснела Нина. — Истуканов всё врёт. Живу среди лгунов и сочинителей, что за планида у меня такая?

— Не переживай, Ниночка. Я бы за тебя этого английского шпиона на «обратный пояс» взял и никуда бы он не делся. Хочешь покажу?

Павел Терентьевич вывел Нину из-за стола и обнял со спины за талию. Она не сопротивлялась. В этот момент в комнату вернулся Василий.

— Никандр, ты что, спишь? — закричал Грешнов. — Нельзя отойти. За одну минуту деда соблазнила.

— Дурак, — смеясь, оправдывалась Начинкина. — Он меня учит борцовскому приёму.

— Ты этот приём с юных лет знаешь. Терентьич, я же тебя просил, — не надо её щупать.

— Да мы о Джеймсе Бонде… Я её хотел…

— Понятно. По следам Истуканова хотел Джеймса Бонда, но Нинка на него не похожа. Не трогай её.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Начинкина поинтересовалась:

— Это правда? Петр Виленович был с мужчиной?

— Говорит, на вид — стопроцентная баба, — с готовностью отозвался Огоньков, всё ещё возбужденный и красный от волнения. — А потом оказалось, что это шпион. Когда маску с него сорвали, он так и представился: «Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд». Должно быть, приврал Петя. Хотя зачем человеку этим хвастаться?

— Не верю, — сказала Нина.

— И правильно делаешь. Не Джеймс Бонд, а Адам Смит. Смитом представился, — поправил Василий. — Я же там был.

— В чебуречной? — поднимая брови, уточнила Нина.

— Нет, Джон Смит. Точно! Мы же вместе с тобой, Терентьич, эту историю слушали.

— Сказочники, — подытожила весёлая вдова и смеясь, предложила. — Давайте танцевать.

После коротких, но бурных танцев, захмелевшая женщина из числа художников сказала:

— Всё! по мужу тризну справила, год вдовой прожила, надо тебе снова замуж.

— А зачем мне муж? — посмотрев на Василия, сказала Начинкина. — Муж какой-нибудь хороший, отца Доминику не заменит. Станет для ребёнка мучением. Трудно человеку жить на земле, особенно маленькому, тем более моему ангелу во плоти. Я же вижу, с какой ненавистью порой смотрят на моего мальчика. А казалось бы, за что? Видимо, его душевная чистота раздражает. Нас, грешных, простые бесы мучают. А за души таких, как Доминик, борется сам сатана, хочет погубить. Но господь хранит людей своих, не даёт в обиду. И я, пока жива буду, в обиду его не дам.

1

— Олеся — моя дочка! — Закричал попугай Женька, делая ударение на слове «моя».

— Заморю тебя, ворона, — пообещал Василий пернатому узнику.

Забавная была картина. У золочёной решётки в мундире полковника милиции стоял Василий, выпучив невидящие глаза, взглядом обращённые внутрь себя, а из клетки внимательно, вдумчиво его разглядывала заморская птица.

Сморкачёв с Уздечкиным, зажав пальцами носы, еле сдерживались, чтобы не рассмеяться. Но в какой-то момент не выдержали и разразились хохотом.

Василий пришёл в себя и назидательно заметил:

— Старайтесь меняться нравственно.

— Поздно, Василь Данилович, — констатировал Никандр.

— Это никогда не поздно. Вот, думаю, насколько беспечно проживаем мы лучшие годы. Живём в тёмную, ничего не знаем и знать ничего не хотим.

— Василь Данилыч, что случилось? — спросил Сморкачёв.

— Ты про это? — Василий не глядя огладил свой новый наряд. — Вчера с поминок отправился в ресторан «Корабль», там познакомился с кинорежиссёром Костасом Трипостопулосом, греком по национальности. Он ВГИК закончил, фильмы снимает. Из ресторана поехали с ним на «Мосфильм». Нарядили меня в мундир, делали пробы, фотографировали. А где моя одежда, не знаю. Там все деньги, все документы остались. Домой, если память не изменяет, таксист привёз, денег не взял.

— Форма вам идёт, — похвалил Никандр, стараясь отвлечь начальника от тягостных мыслей об утрате документов.

— Спасибо, — поблагодарил Грешнов, — теперь буду в ней ходить.

— И всё же, что случилось? — интересовался Влад. — Не из-за паспорта же так убиваетесь?

— От тебя ничего не утаишь. Игнат Могильщик меня поймал.

— Тогда понятно. Слушая о чужих похоронах, всегда думаешь о своих, — спокойно прокомментировал Никандр.

— Чего о них думать? Думать будут те, кто хоронить станет. Я о жизни своей никчёмной. Как живём? Как дни и ночи проводим? Это же ужас! А ведь был и я когда-то молод, были и у меня мечты и надежды. И девочка с чёлкой была, писала в письмах красным карандашом: «Люблю тебя». А теперь кто я такой? Чего хочу? О чём мечтаю? Живу в подвале с отбросами общества и тешу своё самолюбие тем, что считаю себя лучше вас. А на самом деле — не лучше, такой же отброс, даже хуже. Потому что у вас то нет выбора, а у меня — есть, мог бы и не быть отбросом. Тем не менее остаюсь им осознанно. Теперь вот и паспорт потерял. Так что сравнялся с вами совершенно.

— Что значит «отбросы»? Честное слово, обидно, Василь Данилыч, — сказал Никандр.

— Обидно? Вот видишь? А мне уже даже и не обидно. Отброс? Ну что же, пусть отброс. Вот как опустился.

— Всё от того, что в подвале сидим, — сказал Сморкачёв, — работали бы на поверхности, пусть даже на чердаке, по-другому бы себя чувствовали.