— У кого это такое счастье? — смеясь, спросил зашедший в подвал Гриша Бунтов. — Не поверю. Не может такого быть.

— Вот и я говорю, — ободрился Никандр, но взглянув на руководителя, мгновенно исправился, — разве что у Василь Данилыча.

Бунтов с интересом обмерил взглядом Грешнова и ввернул, смеясь:

— То-то он широкие штаны предпочитает.

Вечером, ложась спать, Гриша сказал жене:

— А у Васьки-то, оказывается, огромный.

— Ты откуда знаешь?

— Да при мне нагишом по подвалу ходил.

— Ну, надо же. А Нинка ничего об этом не говорила. Она бы не выдержала, похвасталась.

— Начинкина на вид простая, якобы всё выбалтывает. Видишь, в главном умеет и промолчать.

— Ну, надо же, — Зинаида села в постели. — Сразу весь сон пропал, лучше бы ты мне об этом не говорил. Теперь буду Нинке завидовать.

Угарова встала, достала из буфета бутылку коньяка, взяла сигареты и прямо в ночной рубашке пошла на кухню.

Через полчаса вернулась пьяная, зарёванная. Легла в постель и, ища защиты, забралась к мужу «под крылышко».

Бунтову было приятно, что жена завидует, злится и плачет. «Так рождаются мифы и сплетни», — подумал он, засыпая.

Проснулся Гриша в ночѝ и стал плеваться. На вопрос жены: «приснилось что?» Бунтов не ответил.

Гриша пошёл в ванную, умылся, потёр зубной щёткой язык и задумался.

«Что же это такое?», — негодовал про себя Бунтов, — «то клоуном на велосипеде по арене до седьмого пота, то…». Он даже не хотел вспоминать того, что ему приснилось, но сон был так близок, что деться от него было некуда.

Ему приснилось, что он был в гостях у Нины. Раздевшись догола, услышал шаги Василия, идущего по коридору. Грешнов, ради шутки, изо всех сил топал ногами и кричал: «Слышите шаги командора?». Бунтов выпрыгнул в окно, благо, первый этаж. А как идти домой голому? Тут же, у подъезда, овчарка Василия Берта. У неё течка, на неё надет памперс. Поверх бумажных — трикотажные женские трусы, красные, в белый горошек. Завершало наряд Берты зимнее женское пальто с меховым лисьим воротником. Во сне ничему не удивляешься. Гриша на четвереньках подобрался к Берте, чтобы позаимствовать её пальто. А тут вдруг, откуда ни возьмись, появились огромные косматые кобели, настоящие волкодавы, которые злобно рыча, не подпускали его к своей подруге. Дескать, соблюдай очередь. Он стал объяснять кобелям, что, собственно, сама Берта ему не нужна, а совсем даже наоборот, он хочет помочь им снять с неё защитные «доспехи». Одной рукой он стал стягивать с Берты трусы, а другой — расстегивать пуговицы на пальто. Воспользовавшись тем, что псы ему поверили и перестали рычать, он вдруг приблизился к Берте и лизнул её. В этот момент Гриша проснулся.

— Лизать-то зачем стал? — вырвалось у Бунтова в сердцах.

Дверь в ванную приоткрылась, заглянула Зина.

— Ласкину, что ли, зад лизал? — смеясь, спросила супруга.

«Рассказать?», — мелькнула мысль в голове у Гриши. — «На смех поднимет, посмешищем сделает».

Он прополоскал рот, сплюнул и пошёл спать.

«Не пронюхал ли о том, что я с Борей?», — подумала Зина. — «Да нет, не то».

3

Журналистка Таня Будильник, после того, как на неё накричал Гаврилов, окончательно потеряла ориентиры. Сначала — коварный обман старшей сестры, потеря волос, затем зашла в магазин повидаться с матерью, вместо неё попала на Бунтова с его грязными притязаниями.

Собственно, пожаловаться на директора комиссионки она и пошла к своему товарищу по «школе для дураков». Не к Ване же идти, которого оклеветала. А Гаврилов накричал и прогнал. Ей бы разобраться в причинах такого отношения к ней, но она об этом не думала.

Интуитивно ноги принесли её в медцентр к Мартышкину. Валентин Валентинович разрешил ей остаться в кабинете, переночевать на топчане. Напоил её горячим чаем, и она в него влюбилась. Влюбилась искренно, по-настоящему, и это чувство спасло её. Любовь дала ей силы жить, вернула смысл таким простым, обыденным делам, как умыться, попить чай. Стало легче.

Таня ощутила жгучее чувство стыда, за то, что оклеветала Ивана Даниловича, унизила Серёжу Гаврилова, пользуясь тем, что нравилась ему. Она на глазах взрослела, становилась другой. Даже на родителей стала смотреть иначе. Ещё вчера она их ненавидела, желала матери смерти, а отцу — гореть в аду веки вечные, за то, что бросил её, оставив одну. Теперь появилось к ним новое чувство, похожее на жалость. Ей показалось, что после всех этих новых, правильных мыслей у неё и волосы на голове снова отросли. Она поймала себя на том, что постоянно гладит бритое своё темя ладонями.

От Мартышкина она ничего не хотела, даже взаимной любви. Ей просто в ту секунду надо было знать, что есть такой человек, который достоин любви, которого она любит. Любовь согревала сильнее солнца, разрешала жить. С ней можно было ходить по земле, радуясь наступающему дню. Она догадывалась, что есть люди, которым любовь не нужна, которые живут, благодаря чему-то другому. Но она жить без любви не могла. С этими мыслями она сладко заснула.

Убедившись, что журналистка спит, Мартышкин позвонил Наталье и рассказал, какие у него гости в медцентре.

— Таня — ребёнок, — говорил Валентин Валентинович счастливым голосом. — Запуталась совсем. Говорит, что влюбилась в меня. А я, благодаря ей, изменил свой взгляд на медицину, словно глаза у слепого открылись. Оказывается, это не только средство для наживы и предмет для анекдотов. Мы, оказывается, можем ещё и пользу людям приносить. Главное, что они в это ещё верят. Я ей — со всем цинизмом о том, что перед тем, как скальпель даже в хладный труп вонзить, ты должен шкуру слоновью, непробиваемую, нарастить, а она мне — о высоком, великом предназначении врача помогать страждущим. Я ей — о том, как истопника представлял больным как своего коллегу. а она мне — о долге врача. Восхитительная девушка!

— «Восхитительная». Слушаю тебя, а все мысли мои — о собаке. Весь день слоняется по двору, как бездомная.

— Берта?

— Ага. Муж бездомный, собака бездомная. Может, это я во всём виновата?

1

День города последние пять лет отмечали шумно, а тут — круглая дата, Москве восемьсот пятьдесят лет. В парках и в людных местах установили сценические площадки. С этих сцен пели приглашённые артисты, веселили и развлекали публику конферансье. Установили дощатую сцену и во дворе дома номер тринадцать, где жили наши герои. Развесили гирлянды из белых, синих и красных лампочек.

Как и обещала Нола, к Юре Грешнову на праздник прилетела дочь из Америки в сопровождении матери.

Алла Дубровина с мужем Костей и своим гениальным отпрыском Аникушей прохаживалась среди гостей. Лев Львович сдержал слово, — отпустил её повидаться с ребёнком, с тем уговором, что она вернётся к его близнецам.

Василий был навеселе. Находясь в бутафорской форме полковника милиции, он трижды забирался на сцену, отбирал у конферансье микрофон и вводил отдыхающих в заблуждение.

Когда микрофон оказался у него в руках в первый раз, Грешнов объявил, что Мэр столицы, Юрий Михайлович Лужков, пообещал с минуты на минуту подъехать.

Через некоторое время Василий опять оказался на сцене. На этот раз он сообщил следующее:

— По уточнённым данным, Мэр едет к нам с Президентом. Так что просьба — не расслабляться.

Когда в третий раз Василий выбежал к микрофону, то слушавшие его люди и предположить не могли, чего ещё от него ждать, какие слова он скажет. Но слова у Грешнова нашлись.

— Только что сообщили, — Василий пальцем указал на небо, — что у больших людей большие планы. Звонил «Сам», просил передать, что всех помнит и любит, но на данный момент просто не может к нам вырваться. Да здравствует наш любимый город Москва! Да здравствует Президент Борис Николаевич Ельцин! Да здравствует наш Мэр Юрий Михайлович Лужков!