Все громко и согласно кричали «Ура!» и хлопали так дружно, как будто и в самом деле верили Василию.

После столь бурных приветствий ряженый полковник сделал знак музыкантам, и во дворике зазвучала всем знакомая мелодия. Василий запел:

— Я по свету немало хаживал,

Жил в землянке, в окопах, в тайге,

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске…

Гимн Москвы все подхватили единодушно и пели с удовольствием.

На праздник в свой двор заглянул и Лев Львович. Его сопровождали начальник районной милиции подполковник Евгений Николаевич Позняков и депутат Тит Молотилов, председатель комиссии по культуре в Московской городской Думе.

— Кто это? — спросил депутат, глядя на эксцентричного полковника милиции, хозяйничавшего на подмостках.

— Это товарищ из Главка, — нашёлся Позняков и, перемигнувшись с Ласкиным, проводил Молотилова в машину.

Насмотревшись на счастливую смеющуюся Аллу, целующуюся у всех на глазах с неудачником-мужем, на танцующего в милицейской форме Василия, у Ласкина сдали нервы. Он стал кричать на Познякова, мирно попивающего коньяк из металлической карманной фляжки.

— Наведи порядок, Женя! У тебя на улицах полно деклассированного элемента. Невольничий рынок открыли, путанами по ночам торгуют. Я же тебя лично просил, чтобы никакой грязи не было. Почему этот клоун безнаказанно разгуливает в форме полковника милиции? И он ведь не один, у него в банде и цыгане, и дезертиры. Теперь ещё и старший брат его вернулся, профессиональный убийца. Твоя обязанность — защищать мирных граждан, даже таких, никому не симпатичных, как я. Поддерживать порядок на вверенной тебе территории и осуществлять профилактику преступлений. Да-да! А не коньячок из фляжечки..!

— Так я пойду? — пряча фляжку и воспринимая слова Ласкина, как приказ, уточнил Позняков.

— Пойди. И наведи порядок, — подтвердил приказание Лев Львович.

Подполковник сел в служебную машину и водитель, слышавший, как «распекали» шефа, без вопросов повёз его в райотдел милиции.

Всем, приходившим во двор, наливали. Стояли покрытые пластиком квадратные столики из древесностружечной плиты на кривых металлических ножках, оставшиеся в наследство от времен Советского Союза. На них и пировали. Нашлись щедрые спонсоры всего этого пиршества. Оставалось только выделенные средства освоить, то есть пропить, проесть, прогулять. В приготовлении угощений принимали действенное участие повара ресторанов «Корабль» и «Каблучок».

Василий впоследствии не без гордости заявлял, что на празднике было выпито десять трехсотлитровых бочек спирта, разбавленного ключевой водой.

Когда Мартышкин в беседе за столиком стал всех уверять, что Ельцину пришил собственное сердце, Василий поведал о том, как служил капитаном речного буксира, чистящего по весне Москву-реку от мусора, и его радист поймал сигнал «SOS» от терпящего бедствие в водах Атлантики американского танкера «Блэк Джек». По закону флотской солидарности на своём буксире через каналы, проливы и моря он вышел в бушующий океан, поборолся там с девятым валом, победил гигантского осьминога, вспорол брюхо акуле-людоеду, утопил свой буксир, но чудом спасся, и домой был доставлен говорящим дельфином. После списания на берег устроился машинистом прогулочного паровоза на ВДНХ. А дельфина, перенесшего операцию по разделению хвоста и превращению оного в человеческие ноги, взял к себе кондуктором. И на этом паровозике из ВДНХ проехал всю Байкало-Амурскую магистраль с остановками в Тынде и так далее.

А так как Василия в форме полковника милиции слушали, не останавливая, даже наоборот, поощряя своим смехом, то он совершенно освободился от уз совести и здравомыслия.

Грешнов застегнул на кителе все пуговицы и сообщил слушателям, что указом Президента РФ за особые заслуги перед Родиной ему присвоено звание генерал-майора внутренних дел и внешних сношений. Попросил всех за это выпить.

Был на празднике и Павел Терентьевич. Распробовав принесенную Василием самогонку, он всё бегал за ряженым полковником, кричал ему в ухо, чтобы тот её не разбазаривал.

— У меня её много, -успокаивал его Грешнов. — В трехлитровые банки закатана.

— Пойдём, дашь мне одну банку, — потребовал Огоньков. — И я от тебя отстану.

Вошли в подъезд, стали подниматься на четвёртый этаж в квартиру Василия. Грешнов, не торопясь, шёл впереди, говорил себе под нос:

— Не жилось, как прежде. Был я природным человеком, с весны уходил на Москву-реку, и до самой зимы меня не видели. Любил я речку, лес, жизнь любил. А в этот год всё лето в подвале просидел. Понимаешь, дед, есть люди, которые любят жизнь до гробовой доски, что бы с ними ни делали. А есть такие, которые только родились, а уже жизнь ненавидят. И она, разумеется, платит им той же монетой. Люблю я беззлобных, безобидных. Подвига не совершат, но и подлости не сделают.

— Живее ступай, — прикрикнул Павел Терентьевич. — Молодой парень, а плетёшься, словно ведут на расстрел.

— А куда мне торопиться? — смеясь, спросил Василий. — Вся жизнь впереди.

— У тебя — впереди. Ну, а мне-то спешить надо, — так же, полусерьезно, полушутя, заметил Огоньков.

— Нá ключи. Беги. Авось, угонишься. Двадцать пятая квартира. Как войдёшь, — первая дверь направо, прямо на полу стоят. Собаку не бойся, не тронет.

Когда Павел Терентьевич, звеня ключами, убежал вперёд, Василий тихо, себе под нос, буркнул:

— А жизнь-то, поди, зря прожил.

И неожиданно для себя услышал долетевший через два пролета крик старика:

— Я ничего не упустил, и жизнь не прожил зря!

Василий покраснел.

2

Пришёл взглянуть на шумное веселье и Борис Борисович Бурундуков, принёс с собой и поставил на праздничный стол литровую баночку мёда.

Обнимая его, Василий говорил:

— Борисыч, не помни зла. Бес попутал, давай мириться.

Помирившись, Василий затеял с ним диспут на религиозную тему.

— Борисыч, я просто уверен в том, что окончательное прощение Бога узрю, — с ходу ошарашил Грешнов.

— С чего вдруг в тебе появилась такая уверенность? — рассеянно спросил Бурундуков. — Из-за того, что фальшивый мундир на себя надел?

— Бог есть любовь. Согласен? А любовь, по определению, не может губить. В конце концов, боженька не сможет не простить такого разгильдяя, как я. С высоты вечности всё простится и забудется.

— Да, нам-то готовы всё простить, — волнуясь, заговорил Борис Борисович, не любивший разговоров праздных, к тому же на религиозную тему.

— Давай, посмотрим на это иначе, — влез в разговор подошедший к их столику Лев Львович. — Поговорим не о божьей любви к тебе, а о твоей к Богу. С этой точки зрения возможно ли прощение?

— И что же мы увидим? — начиная волноваться, поинтересовался Василий.

— Увидим, что никак не возможно. Моё сознание, например, не может допустить, что есть спасение или, как ты говоришь, «окончательное прощение» без твоих усилий, то есть без ответной любви к Богу.

— Маловер вы, Лев Львович. Не обижайтесь. Ну, неужели вы и в самом деле думаете, что у Бога не хватит сил для того, чтобы заставить меня Его полюбить?

— Не могу допустить мысли, что Бог принудит кого-то к любви. Отсюда делай вывод.

— Какой?

— Может статься, что Божья безмерная любовь останется без ответной любви созданной им твари.

— Какой твари?

— Без твоей любви, Вася. А это значит, не спасёшься. Из-за духовной лени своей не узришь «окончательного прощения».

— Ты объясни без зауми. Почему это так?

— Ты создан свободным и волен сам выбирать, какой дорогой тебе идти. Чтобы, как ты говоришь, «силой принудить», Бог должен был бы отнять у тебя свободу, то есть перестать быть любящим. Бог даёт то, что человек сам для себя избирает и не оправдывает неправду.

— Что ты говоришь? А где твоя любовь к ближнему? Правда — неправда. Где любовь в твоей правде? Где он, Бог, в твоих словах, если после разговора с тобой я делаюсь злой, — рявкнул Василий и отвернулся от Льва Львовича.