— Я тоже, как помоложе был,.ему завидовал, — признался Истуканов, настроившись на примирение с Грешновым.

— Я в том смысле, — уточнил Вася, — что коммунисту всегда есть чем похвастаться. Там взорвали, тут сломали, украли, убили.

— А великие стройки?

— А бессчётные жертвы?

— Хватит, — крикнула Нина, — надоели споры.

— А кто Гитлера победил? — не выдержал Пётр Виленович.

— Многострадальный, многонациональный народ наш победил. Раскулаченные, обобранные до нитки, лишенные веры отцов, мужики, ненавидящие коммунистов, — вот кто победил Гитлера. У моей матери восемь братьев погибло в боях за Родину, и на отца похоронка пришла. Кто они — коммунисты? Нет. Они — те, кого твои единобезверцы ограбили перед тем, как на верную смерть бросить. Опять же, закрылись ими. Но народ у нас умный, он не только фашистов, но и коммунистов сбросил в пропасть небытия. И смотри, какая разница в подходах. Когда коммунисты взяли власть, то грабили и убивали, а когда отстранили их от власти, то каждому по чемодану с золотом дали, так сказать, отступного.

— Что-то мне никто чемодана с золотом не дал.

— Все претензии ко Льву Львовичу, а не ко мне. У своих комсомольцев спрашивай, почему тебя обделили и обидели.

— Василь, — спросил Борис Бахусов, — ты Петра Виленовича безверцем назвал, а кто в твоём понимании верующий?

— Человек, живущий в рамках определенной морали, — стал отвечать Грешнов, как бы принимая вызов. — Если взять православного христианина, то он живёт в рамках христианской морали. Учится прощать чужие грехи, воспитывает в себе смирение, понимание других людей. Такой христианин, как Борис Борисович, тот даже врагов своих с легкостью и без лицемерия прощает. Мы с безутешной вдовой, вчера ему чуть входную дверь не выломали, он и бровью не повёл. Правда, Нин?

— Да, ну тебя, — огрызнулась Начинкина.

— Так вот. Мне Бориса Борисовича пока не понять, но я точно знаю, — он святой. А вот сидящий напротив меня господин-товарищ Истуканов, — тот живёт в рамках коммунистической морали, это когда себе с легкостью прощаешь всё, а другим не в состоянии простить ничего. Они пытались бороться с инакомыслящими. Кто это? Не знаю. Знаю точно, что всех здравомыслящих поставили к стенке, вот это правда. Ты на десять лет меня младше, по непонятной мне моде засаленные колтуны до плеч носишь, суворовское училище закончил, но ни в военное училище, ни в армию не пошёл.

— Это — дреды, — пояснил Бахусов, тряхнув головой.

— Так вот. Ты — с семьдесят пятого, ровесник моего брата Вани, а я — с шестьдесят пятого, и нас в школе принудительно стригли. Так сказать, «оболванивали», чтобы все были на одно лицо, а точнее, не имели лица, и учили нас тому, что коммуниста предать может кто угодно, даже его лучший друг.

— Почему?

— Потому, что у коммуниста кругом враги. Не смейся. А главное, отличительная черта коммуниста, которой они гордятся, это неумение прощать ни врагов, ни друзей. Видишь, какая разница? А если хочешь знать моё мнение, то все эти деления на людей верующих и неверующих — дело рук сатаны, противника рода человеческого, отрицателя здравомыслия. Все мы, — обычные люди, в меру верующие, в меру неверующие. Плохо, когда не в меру. Я считаю, что люди у нас хорошие. Истуканов уверен, что народ у нас — дрянь. Вот и вся суть конфликта. У нас разные взгляды. Твоя задача — жить. А жизнь, она сама всему научит. Такой вот будет «наш ответ Чемберлену». Под «Чемберленом» понимай Истуканова Петра Виленовича, потерявшего портфель освобождённого секретаря комсомольской организации конструкторского бюро Московского радиотехнического завода и не получившего взамен чемодан с золотом отступного.

— Так их было два брата Чемберлена, — опять стал задираться Истуканов.

— Правильно, — примиряюще заговорила Нина. — А Грешновых — аж трое не считая Кости Дубровина.

Тем временем Павел Терентьевич напился и стал рассказывать Степану Леонтьевичу Адушкину, о том, как работал на заводе молотобойцем. И на спор, при помощи зубила и кувалды, перерубал вагонную ось.

— Брось чепуху молоть, — возмутился Степан Леонтьевич, — у меня отец был железнодорожником, вагонная ось диаметром со сковородку, это какое же зубило по ширине должно быть? И сколько долбить надо?

— Это я заливаю? Я чепуху несу?

Они сцепились, чуть не подрались.

Павел Терентьевич впервые был в отремонтированной Нинкиной квартире и ему всё нравилось. И ремонт, называемый европейским, и перепланировка.

Захмелевший Огоньков после того, как его разняли с Адушкиным, принялся было рассказывать похабные анекдоты. Его остановил ещё не сильно пьяный Василий, посоветовав сменить тему. Тогда Павел Терентьевич вспомнив об Иване Поддубном, признался, что и сам в юности занимался борьбой. Принялся демонстрировать захваты и приёмы. В ассистенты пригласил хозяйку. Стал показывать на ней, как Поддубный брал француза на «обратный пояс». Для чего зашёл к Начинкиной за спину и, продолжая объяснение, обхватил её за талию. Действовал Огоньков, как опытный обольститель, прикрывающий свои истинные намерения отвлекающими фокусами. По крайней мере, Нина воспринимала все его действия именно так, — хихикала.

— Руки в замок, — комментировал Павел Терентьевич, сцепляя пальцы с жёлтыми ногтями на животе у вдовы, — а затем рывок и к себе на плечо, а оттуда уже никуда не денешься.

Огоньков несколько раз кряду продемонстрировал, как делается рывок. Забрасывать Начинкину на плечо он не собирался. Нинке нравились крепкие, искренние объятия, замаскированные под романтическую сказку. Вроде и тискает, и при этом никто не виноват, потому что всем сидящим за столом объясняет, как обстояло дело сто лет назад.

— Да куда уж с плеча денешься, — смеясь, подзадоривала вдова, — останется только лежать да лапками перебирать.

В её голосе слышались согласительные нотки. В глубине расширенных зрачков то загорались, то потухали похотливые искорки.

Павел Терентьевич рассказывал уже о чём-то другом, а хозяйку дома всё не отпускал, продолжая бессознательно мять в руках.

У Грешнова и Истуканова сдали нервы. Пётр Виленович демонстративно громко встал из-за стола и ушёл, не прощаясь, а Василий крикнул:

— Терентьич, оставь её! Это моя баба!

— Да-а? — выходя из опьяняющего дурмана, спросил старый борец. — А я ей «обратный пояс» показывал.

— Все уже поняли. Отпусти.

Нина освободилась сама. Покачиваясь из стороны в сторону, она подошла к Грешнову.

— Нашёл, к кому ревновать, — приглушенно сказала она и притворно хихикнула. — Деду — семьдесят восемь, часы давно на полшестого.

В ответ на это Василий поведал ей душещипательную историю о том, как девяностолетний старик сошёлся с сорокалетней соседкой.

— Бабка его восьмидесятилетняя поехала к сестре на поминках помогать, а старику надо было ежевечернее лекарство в глаза закапывать. Так бабка попросила это сделать соседку. А та недалекая была, старухе по возвращении так и бухнула: «А твой-то ещё ничего» — «Как? Да ты что же, ему позволила?». А старик взял сторону молодой, стал с ней встречаться. Говоришь, не ревнуй. За нашим Терентьевичем глаз да глаз нужен. А то возьмёт на «обратный пояс» и готово.

— А я буду не против, — засмеялась Нина.

— Знаю. Только историю дослушай до конца. Как стал девяностолетний дед с молодой возиться, так в тот же год и умерли, — и он, и она. Как в сказке. Так-то водить дружбу со стариками. Души-то сливаются. А тут и старуха с косой, и это совсем не жена Терентьича.

— Не смешно.

— Смешно. Только ты не любишь правду признавать.

— Правду? — возмутилась Нина. — Ты всем говоришь, а теперь даже выкрикивать стал: «Нинка — моя баба!». Но со своими бабами спят регулярно, а не раз в месяц по обещанию. Всем только сказки об этом рассказываешь, борец за правду, а потом удивляешься, что кокетничаю с первым встречным.

— У меня сейчас одна задача, — как-то на ноги встать и выклянчить у твоего Льва Львовича грант младшему брату, на учёбу.