Гамаюн припал ухом к дерматиновой обивке. Из за массивной двери никто не отвечал. Геннадий ударил по обивке кулаком и, шаркая подошвами о каменные ступени, спустился на площадку к подоконнику, на котором сидел Иван Данилович и стояла бутылка массандровского портвейна.

— Смотрю я в ваши глаза, молодой человек, — трагически произнес Гамаюн, — и не могу определить, бесстыжие они у вас или застенчивые.

— В подвал? — спросил Грешнов.

— Поедем. Сейчас поедем, — пообещал Геннадий и, повернувшись в сторону двери, стал на повышенных тонах выговаривать:

— Ещё неизвестно, смог бы, сумел бы я выспаться, если бы эта стерва открыла мне дверь. Тёща, ходячая песочница, с половины пятого шастает по коридору туда-сюда, как паровозик из Ромашкова. Шаркает стоптанными тапочками и мечтает вслух: «Я — девочка неиспорченная, возьму ребёнка из детского дома, подарю ему шанс на спасение, возможность в будущем создать семью. Придётся ему врать, но я не стану, потому что вылечивает только горькое лекарство, а не сладкая пилюля, способная превратить человека в петушиный крик „ку-ка-ре-ку!“». Ей-богу, не вру, каждое утро эта зараза под моей дверью кричит «ку-ка-ре-ку» и ничего с ней не поделаешь. Семнадцать раз её в пятнадцатую психиатрическую забирали, подержат две недели и отпускают. А ты живи с такой, мучайся. Вижу, осталось ещё вино, как закат, багрово-удивительно!

Гамаюн достал из кармана раскладной туристический стакан, наполнил его вином до краёв, выпил и продолжил:

— Я карман превратил для неё в кормушку,

Я последний грош из него доставал,

А она всё кричала: «копуша!»

И ругала за то, что карман очень мал.

После стихов Геннадий опять заговорил прозой.

— Представляешь, сказала, что такие, как я, в средние века носили хворост.

— На крестьянские корни намекает?

— В том смысле, что такие, как я, ретрограды, носили хворост к ногам Джордано Бруно, когда того сжигала инквизиция. Если её послушать, то я стою на пути у всего нового, прогрессивного. А когда замуж за меня шла, не считала ретроградом. Вот у той самой двери, в которую не пускает, стояли с ней, целовались взасос. Помню, мальчишка соседский вышел на площадку, облокотился спиной на свою закрытую дверь, да так и простоял сорок минут, пока мы целовались. Про улицу забыл, куда у родителей с таким трудом отпросился. Я сквозь амурный туман-дурман конечно, видел его, созерцателя, но было не до мальчишки. А ей, она его тоже видела, ей было всё равно. Что-то вспомнилась школа, девочки в белых передничках с веточками цветущей вербы в руках.

— Почему не с цветами?

— По всеобщей социалистической нищете-с, так сказать. Сейчас трудно это понять, хотя тоже время не сахарное. Отправляя меня в школу, мать говорила: «Давай, Генка, на мертвой бумаге только живые слова пиши». На аккордеоне учился играть, с четвёртого или пятого класса, сейчас уже не вспомню.

— Мне гармонь милее, — огрызнулся Иван Данилович, — намекая на то, что пора бы Гамаюну определиться, отпустить его или взяв новое такси, поехать вместе с ним в подвал.

— У гармошки нет полутонов, звучит уныло, — интонацией, просящей немного подождать, откликнулся Геннадий. — Аккордеон, баян, — совсем другое дело.

— А чем баян от аккордеона отличается? — согласился подождать Грешнов.

Гамаюн стал объяснять:

— Когда мне этот вопрос задавали молодые красивые девушки, я усаживал их на колени спиной к себе, и объяснял тактильно, то есть на пальцах. Бай, говорил я, с восточного языка переводится как «мужчина». Баян — как «женщина». И выражение «Бай играет на баяне» на востоке имеет свой определенный смысл. А если серьёзно, то баян от аккордеона отличается своей правой стороной. Левая — басы, они одинаковые, а правая — у баяна кнопки, а у аккордеона — клавиши, как у фортепиано. Ой! Осторожно, не раздави жучка! Мир мал и хрупок, надо его беречь. Это понимание приходит с возрастом. А когда мне было столько лет, сколько себе, я насекомых топтал сотнями, самоутверждался. Мир казался огромным и был настроен враждебно, отовсюду я ждал опасности. А сейчас мир стал для меня крохотным, беззащитным, трясусь за каждого муравья. Знаешь, как я со своей познакомился? Она в вопросе знакомства продемонстрировала высший пилотаж и верх изобретательности. Я сидел один в пустом театральном зале, ждал прогона спектакля. Вошла она, подошла и села рядом со мной. В зале без малого семьсот мест, все свободны. А она села рядом с незнакомым мужчиной, да сделала это так, что наблюдавший со стороны и носа бы не подточил. То есть, никоим образом не скомпрометировала себя. Это, брат, мастерство врождённое. Я бы на её месте никогда бы не осмелился к такому напыщенному снобу, каким был я тогда, подойти. Я тогда много о себе понимал. Ну, как же, только что в Союз писателей приняли, новая книга вышла, во всех газетах обо мне писали, хвалили. И я себя соответственно нёс. «Хранитель духовности, источник родникового языка». Одним словом, бриллиант в дорогой оправе, рыба-кит. А она — маленький человек, представитель второй древнейшей. Рачок-креветка, журналисточка, привыкшая только чужие мысли записывать, да и те искажать по своему неразумию. Никогда в её голове ни одной своей мысли не было. А сейчас оплодотворилась моими идеями свободы и демократии, — заважничала, стал я для неё ретроградом. Не замечает меня. Вот почему всегда так бывает? Эх, беда-беда, одни только беды.

— Будут и победы.

— Победа! — подхватил Гамаюн. — Точно! Это то, что бывает после беды? Так?

— Да.

— Очень я переживаю, что российская словесность в угнетении пребывает. Но верю, она еще поднимет знамя над головой. И все эти факиры шариковых ручек, обманщики с гусиным пером в павлиньем заду, вся эта нечисть, враги мои, — сгинут. Они всё врут! О них никто не вспомнит!

Гамаюн допил вино и выбросил пустую бутылку в окно. Сначала бросил, а затем выглянул посмотреть, не упадет ли она кому-нибудь на голову.

Когда пустая бутылка благополучно разбилась об асфальт, он не успокоился, а наоборот, взбесился. Стал кричать на весь подъезд:

— О, горе мне, горе! Делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу!

Дверь, обтянутая дерматином, приоткрылась, и из недр квартиры донёсся властный женский голос:

— Пьянь проклятая, живо домой!

Даже не сказав «прощай», самолётной тенью промелькнув вверх по ступеням лестницы и протиснувшись в узкую щель Геннадий исчез. Перед тем как дверь захлопнулась и в подъезде стало тихо, Гамаюн голосом счастливого человека, добившегося своего, успел сказать:

— Узкими вратами-с.

— Бай играет на баяне, — выругался Иван Данилович и пошёл прочь из подъезда.

2

Грешнов вышел из подъезда и невольно заинтересовался сценой, происходящей прямо перед ним. Ничего подобного он не видел, разве что в плохих фильмах.

Шеренга неказистых, пёстро одетых девушек, отдалённо напоминавших холеных киношных проституток и мужчина-сутенёр.

В шеренге среди девушек стояла журналистка Татьяна Будильник.

Три года назад, ещё до службы в армии к нему обратились друзья из специализированного института искусств, просили помешать готовящемуся злодеянию. Проректор института, женщина маленького роста по фамилии Скудина, намеревалась выгнать с последнего курса двухметрового красавца, президентского стипендиата, слепого музыканта Архипа Алексеева. И не просто выгнать, Скудина готовила его перевод на фабрику для инвалидов, собирающих выключатели. И всё из-за того, что студент на неделю задержался у отца и не вовремя вернулся в институт с каникул.

Ваня поделился своей обеспокоенностью с Костей Дубровиным, и двоюродный брат достал ему телефон Тани Будильник из музыкальной редакции газеты «Московский комсомолец». От неё требовалось набрать номер проректора, представиться и спросить: «Есть такая информация, правда это или нет?». Нужна была всего лишь огласка готовящегося под покровом тайны злодеяния. Звонок из редакции мог бы разом всё прекратить. Ваня дал ей телефон проректора, всё подробно объяснил, но журналистка Грешнова не услышала, а точнее, даже не вслушивалась в то, что он ей говорил. Но при этом исправно обещала помочь. Он в сердцах прозвал её «Обещалкина».