— Пришел я сюда, а возле Клавки снова этот техник. Ну да с ним я долго возжаться не стану: будет под ногами путаться — съест по роже. Нехай в свой край едет девок обслуживать. А оно так и выходит, слушок имею: Пахтин этот, толкуют, кончает практику и уматывает домой.

Тюшкин причмокнул, точно целуя воздух, приподнял кепочку.

— Потеха! А впрочем… желаю успеха. Вуаля!

Жорж сплюнул, поднялся со скамьи, застегнул под горло «молнию» на желтой, коробом стоявшей куртке. Сильным движением вскочил на карниз клуба и легко впрыгнул в открытое окно раздевалки. Тюшкин подтянул мятые, вечно сползавшие штаны с пузырями на коленях и отправился в поселок. Малый он был неопрятный, с большой буро-красной головой, как у подгнившего гриба подосиновика, и от него всегда пахло винным перегаром и чем-то кислым, слежавшимся: так пахнут старые бездомные псы.

Осторожно, с заднего хода, пробравшись на сцену, Жорж притаился между декорациями.

За стеной в читальне шелестели газеты, стучали шашки; в углу под крашеным полом скреблась мышь. Вот что-то упало в зрительном зале: наверно, бегая, споткнулась девушка. «Я сейчас принесу», — послышался со сцены Клавин голос, и она выскочила за кулисы.

Жорж выступил из-за декорации, преградил ей дорогу:

— Куда?

— Фу, напугал!

— Вроде я не страшный. Иль с разными залетными страустами сравняешь? — Жорж передернул плечами, приподнял руки, словно хотел сделать плясовую выходку, легко повернулся, показывая себя со всех сторон. — Разуй глазки, Клавочка. Где такого другого сыщешь?

— Картинка. Манекен. Тебя разве не выгнали?

— Руки у них коротковаты. Далеко?

— Где-то у нас в костюмерной завалялась шпага, сыну турецкого султана надо. Так я и бегу, а то все заняты.

— Возьми меня в помощники, искать буду.

— Сама не справлюсь? Ты чего-то с нынешнего дня больно вежливый.

— Может, влюбился.

— Сперва надо было спросить, не занята ль я.

— Для меня не страшно. Отобью.

— Слишком много о себе понимаешь.

Клава побежала в конец коридора. Жорж не отставал и следом за ней нырнул в узкую, тесную, с косо срезанным потолком комнатку под лестницей.

Свет из круглого оконца, выходившего в вестибюль, скупо падал на поломанные макеты, пол. Со стены тускло поблескивал уланский кивер, с его козырька, точно седая борода, свешивалась паутина. Пахло затхлостью и цинковыми белилами. Клава стала рыться в бутафорской рухляди, морща лицо от вспугнутой пыли. Она была в короткой юбке, и, когда нагибалась, обнажались ее полные ноги выше колен.

Оглянувшись на закрытую дверь, Жорж полуобнял девушку за спину.

— Брось ты искать ее. Брось шпагу эту…

Клава отодвинулась.

— Шел бы отсюда. А?

— Ох, какая строгая!

— Такая.

— Ты меня не знаешь. Спроси у ребят: для красотки-душки золотые серьги в ушки. Что вы, девки, к приезжим льнете? Вот улетит твой страуст, снова одна закукуешь? А тут под боком верный ухажер. В отпуск мотанем с тобой в Пермь, закручу по ресторанам.

— Что ты мне все какого-то страуста вяжешь? Я с птицами не знаюсь. Между прочим, говорить надо «страус». А в Пермь иль в другой какой город… без тебя провожатого найду. Ну, ладно: хватит зубы продавать, не мешай, режиссер ждет.

Она зашла за длинный, низкий ящик, сбитый из досок. Что-то блеснуло на полу под пыльным сапогом с громадной шпорой. Клава нагнулась — и внезапно ее ноги оторвались от пола: крепкие руки Жоржа подняли девушку в воздух, она взмахнула поднятой шпагой.

— С ума сошел?

Жорж тяжело сел на ящик, посадил ее на колени.

— Успеешь. Не подохнет твой турецкий султан без шпаги… и режиссер Сенька. Помнишь, Клавочка, что я спел тебе в театралке? «Многим ты садилась на колени, посиди разок и у меня». Чего ты все убегаешь? Не видишь: сохну от любви. Я без дураков… никто не прознает.

— Ах, вот оно как! То-то я гляжу, ты весь день вокруг меня… будто оса. Убери сейчас же руки!

Она хотела подняться; Жорж не отпускал.

— Чего ты? — забормотал он. — Чего? Поговорим, лапушка.

Он обнял ее, стал целовать в шею красными мокрыми, слегка вывернутыми губами. Клава вывернулась, отпрянула в сторону. Волосы ее растрепались, глаза сузились, вдруг стали острыми, спокойными до бесстыдства. Она даже казалась не особенно удивленной. Жорж вскочил, сделал к ней шаг и запнулся, настороженно следя за шпагой, которую Клава стиснула в руке, угрожающе выставив перед собой. Минуты две они как бы изучали друг друга, даже не слыша шагов, приближавшихся за стеной в проходе. Девушка заговорила первая, отчетливо произнося слова, будто нанося ими пощечины:

— Сказать… не ожидала я такого… я с ним по-товарищески, а он…

Жорж молчал и кусал губы.

— Ошибся адресом. Ясно?

Он наконец нашел нужные слова:

— Как раз не ошибся. — Голос его дрогнул от тихого злорадства. — Адрес правильный. Подумаешь, фря… Обиделась… Думаешь, не знаю, что ты раньше в городе с беспризорными воришками путалась, людей обкрадывала, была… «прости-господи»? Знаю, как водку хлестала. Так что, милашка, нечего нос задирать, разыгрывать маменькину дочку.

Шпага дрогнула, выпала из руки Клавы, глухо звякнула о край ящика.

— Скажешь, не бегала в номер к стра… к своему стравусу? Видали, как он к сосне прижимал, целовал куда попадя…

— Ну и… сво-ло-та! — прошептала Клава. Вдруг плюнула Жоржу в лицо, и губы ее затряслись, запрыгали, а глаза стали как у слепой.

Дверь костюмерной открылась; быстро шагая длинными ногами, вошел Алексей Пахтин. Его запавшие, обычно неяркие щеки раскраснелись, в руке был зажат распечатанный конверт.

— Наконец нашел тебя, Клавочка. Вернулся на квартиру, а тут нам с тобой письмо от матери…

Он вдруг замолчал; девушка мельком оглянулась на него и словно не узнала. Жорж Манекен, увидев техника, зло прикусил губу.

— Ладно, — захлебываясь, заговорила Клава. — Да, меня голод… я в дурную компанию. Потому что отец на фронте без вести… мать в оккупацию… Сиротой росла. Но как тебе не стыдно… как не стыдно. Ведь я после в исправительной колонии для малолеток… училась потом в ремесленном. Работала. И теперь я… и теперь я…

Нижняя губа ее вновь запрыгала, глаза налились слезами, она кинулась к двери. Пахтин проворно и осторожно схватил Клаву за плечи, привлек к себе; девушка уткнулась ему лицом в грудь и внезапно разрыдалась. Пахтин через плечо оглянулся на Жоржа, проговорил тихо, вдруг осевшим голосом:

— Уходи отсюда!

— Во-он что! — протянул Жорж Манекен и неестественно расхохотался. — Сейчас лишь понял. У вас тут свиданка была назначена. Помешал?

— Последний раз повторяю, — проговорил Пахтин и, бережно усадив девушку на ящик, повернулся грудью к парню, резко сделал шаг вперед. — Убирайся. Тебя не касается ни прошлое Клавы Филимагиной, ни ее настоящее. Давно без тебя разобрались. А будешь оскорблять…

Глаза Жоржа потемнели от ярости:

— Клавка меня обозвала да еще ты, стравуст конопатый, наскакиваешь? До твоей морды я давно добирался.

Он полусогнулся, выставил кулаки, примериваясь, как лучше напасть на техника. Пахтин тотчас принял оборонительную позу.

За фанерной перегородкой, отделявшей костюмерную от прохода, послышались глухие шаги, взвинченный голос режиссера Сени Чмырева:

— С такими артистами черт знает что… Послал ее за рапирой — сто лет пропадает. А тут еще сын турецкого султана… деликатного смеха не понимает, ржет что твой племенной жеребец.

И в костюмерную влетел пунцовый, всклокоченный Сеня. Увидев свою кружковку с посторонними парнями, рапиру у их ног, режиссер уже открыл рот, готовый разразиться громоподобной рацеей, да так и застыл, словно собирался проглотить яблоко. А за его плечами показались облезлый портфель и лысая голова заведующего клубом, недоуменное лицо комсорга Петряева.

— Ну, кот длинноногий, получай!

И оглохший от бешенства Жорж кинулся на Пахтина. Пахтин на лету поймал его за кисть руки, неуловимым движением загнул ее за спину, и Манекен взвыл от боли. Он начал осыпать техника и девушку самой низкой бранью, но вырваться, даже шевельнуться не мог, будто его связали.