Маруся перехватила взгляд мужа:
— Я ему на стул щетку положу. Встанет, одежду почистит.
Наскоро позавтракав, Артем отправился на завод.
Стоя в цеху у многошпиндельного токарного полуавтомата, неотвязно в мыслях возвращаясь к Зилу, он окончательно понял, что ночью поступил грубо-опрометчиво, поддался минутной слабости. Зачем пустил? С прошлым покончено навсегда, и нечего перекидывать к нему мостик. Артем сам втоптал в грязь свою юность и теперь должен держаться начеку, чтобы вновь не скатиться в яму.
И следя за синеватой металлической стружкой, бегущей из-под резца, Артем мысленно восстановил свою жизнь, словно она была написана на стружке.
Вырос он в этом городе. Отец его, приземистый, чуть согнутый в широкой спине, с крупными прядями рано поседевших волос, работал грузчиком на пеньковом комбинате. Семья состояла из четырех человек; Артем и младшая сестренка учились в школе. В доме редкий день проходил без скандала. Отец, напившись, срывал со стола клеенку, бил худую, кашляющую мать, требуя у нее на опохмелку. Если денег не находилось, уносил на рынок занавески, простыню, а то и одежонку ребят. «Заела ты мне жизнь, кляча! — кричал он на безропотную жену. — Убирайся вон! Пришибу!» Мать убегала к соседям. В комнате было голо, часто не хватало рубля на хлеб, картошку.
Кончилось тем, что родители поделили скудные пожитки, мать забрала дочку и уехала к тетке в Яхрому, где поступила на текстильную фабрику. Артем в то время ходил в пятый класс. С месяц отец не брал в рот хмельного, целиком принес домой получку, купил сыну штапельную рубаху, а затем все пошло по-прежнему.
Под Октябрьские он привел в дом шумную, скуластую, ярко накрашенную женщину Серафиму. Она молодилась, любила плясать, часто визгливо хохотала и охотно показывала мужчинам красивые ноги в синих чулках. Теперь отец опорожнял бутылки вместе с новой женой, а когда нераздетый валился на кровать, она уходила и возвращалась за полночь, облизывая губы, будто кошка.
Еще при матери Артем каждый вечер старался улизнуть на улицу. Уроки делал наспех, пропускал занятия в классе, приучился врать в глаза. С переездом Серафимы Артем вообще норовил реже появляться дома. Когда отца вызывали в школу, грузчик молча и прямо сидел перед завучем на стуле, угрюмо сопел, а дома, так же сосредоточенно сопя, порол сына ремнем; это был его единственный педагогический прием.
Само собой случилось, что на улице Артем сошелся с такими же, как он, безнадзорными ребятами. Началось шатанье по кинотеатрам, драки, игра в карты; деньги, вместе с папиросами, парнишка ночью вынимал из кармана пьяного отца. Старшие ребята приучили его к пиву. В седьмом классе Артем остался на второй год; не перешел в восьмой и на следующий и, походив недели три, совсем бросил школу.
Случилось это в ту пору, когда отец прогнал Серафиму и привел новую жену — выше себя на голову, широкобедрую, с большими грудями, с большим ртом и глазами навыкате. Она была молчальница под стать мужу, на обед всегда готовила пустой суп с картошкой, «гуляла» лишь два раза в месяц «с получки», а выпив, подпирала кулаком щеку и пела басом, одна. Звали ее Эльза, и при ссорах она сама била пьяного мужа и выставляла за дверь, на лестничную площадку.
С полгода Артем околачивался без дела. Отец пытался определить его в вечернюю школу, еще ожесточеннее полосовал ремнем. Наконец плюнул: «Хоть в золотари ступай. Будешь лодырничать — из дому выгоню». Артем поступил на завод учеником токаря, однако работать ему было уже некогда. Он спутался с «теплой» компанией, стал поворовывать, кутить в ресторане. Весной — ему недавно исполнилось семнадцать лет — Артем с двумя парнями обокрал буфет в медицинском училище. Поймали их на следующий день, и все получили по восемь лет заключения.
Отбывать срок Артему пришлось на Урале. Времени для размышлений в колонии оказалось больше, чем ему хотелось бы. «Вот и достукался. Мои школьные дружки гуляют на свободе, а я сижу, как Полкан на цепи. Этак недолго и жизнь загубить». Артем не раз вспоминал полные отвращения, брезгливости взгляды публики, которые ловил на себе в зале суда, и ему всякий раз становилось стыдно. «Ладно, свалял дурака, пора за ум браться». Заключенные — зеки — валили лес в тайге, и он вкладывал в работу всю силу.
В их колонии имелась небольшая группа рецидивистов — «воров в законе». В ней числился и Максим Уразов, прозванный за большую физическую силу «грузовой Зил». «Законники» на работу не выходили, резались в самодельные карты и держали в страхе остальных, которых презрительно называли «мужиками». В получку воры отнимали у них часть зарплаты; брали они себе долю и с поступающих «мужикам» посылок от родных. Тех, кто не хотел делиться, жестоко избивали, увечили ножами, дубинами. И Зил, и другие долгосрочные рецидивисты пытались втянуть Артема в свою компанию. Его уважали за смелость, силу, за умение ловко сплясать; хотя камеры в бараках были большие, до ста двадцати человек, парня знали все. Артем не ленился услужить старшим: кому принесет обед из столовки, кому оттащит мокрые валенки в сушилку: за это подкармливали. Но к ворам не жался. Они высмеивали его старательность на работе в лесу, называли «ишаком»; он упорно перевыполнял трудовую норму. Это зачли, срок ему сократили, и не прошло пяти лет, как Артем вернулся в родной город.
Отец спился, лежал в больнице. Артем поразился происшедшей в нем перемене. Совсем старик: под глазами дряблые, в сеточку, мешки, рот перекосился, седая поредевшая щетина скрывает потемневшую нездоровую кожу. Хрипит, задыхается, то и дело сплевывает мокроту. На приветствие сына Люпаев-старший не ответил.
— Опять… воровать? — равнодушно спросил он, когда сын присел на белый табурет у кровати.
Артем понял: отец ему не верит. «Не жилец он на этом свете», — подумал Артем. Встреча тоже оставила его холодным.
— Где мать, сестра? — спросил он. — Есть какие вести?
Отец долго молчал, глядя в белый высокий потолок. Сплюнул мокроту, задыхаясь, хрипло, безучастно сказал:
— Замуж выскочила… твоя сестра. Здоровая уже… кобыла стала. На целине фершелицей работает. Мать до себя с Яхромы выписала.
— Адрес дадите?
Снова старик долго не отвечал.
— Был… адрес. Затерялось письмо. А может, сам им… печку растопил. Зачем оно… сдалось?
Больной грязно выругался. Когда-то здоровенный, легко носивший восьмипудовые мешки на комбинате, он страшно исхудал, почти не двигался под вытертым одеялом, и от него пахло погребом. С Артемом отец не простился, сказал: «Ступай», — отвернулся к стене.
На улице Артем с горечью понял, что остался совсем один. Куда идти? Кто ему дружески протянет руку? Даже Эльзы не было. После нее отец жил еще с одной женщиной и ту прогнал. Комнату захватили соседи, хоть на вокзале ночуй.
Помощь пришла оттуда, откуда Артем ее не ждал: из Управления милиции. Ему восстановили прописку, вернули комнату. Правда, из вещей остались продавленная кровать с трухлявым, сбитым в комья матрацем да скрипучий стол, но Артем обрадовался так, как редко радовался: есть право на жизнь в родном городе, крыша над головой. Удивительнее всего было то, что те самые «мильтоны», «легавые», которые поставили его перед столом судьи, теперь старались, чтобы он имел возможность честно заработать кусок хлеба.
«Чудно́ все в жизни».
Беседовал с ним начальник отдела уголовного розыска майор Федотов. Подворотничок на его кителе был свежий и своей белизной, казалось, освещал желтую жилистую шею, строгое, сухое лицо. В редких, тщательно зачесанных волосах начальника сквозила седина, холодный взгляд небольших желтых глаз пронизывал насквозь, не упуская ни малейшего движения того, с кем он говорил. Артем напоминал себе крысу, перед которой, спрятав когти, сидит кот.
— Значит, все теперь у тебя в порядке, Люпаев?
— Все, гражданин начальник.
— Надеюсь, уголовному розыску не придется второй раз расследовать твои темные дела? Отзывы о тебе из колонии лестные, оправдай их. Комнату отхлопотали, теперь поступай на работу. Понятно?
