— А за что меня премировали отдыхом, это я тебе сейчас обскажу. За трудовую жизнь. Понял? Немец в корень извел наше Спас-Осташково, а теперь в моем стаде аж сорок семь голов. И один пасу. Сообразил? Один. А до меня ходил, так той двух подпасков держал. Я ж им сразу вольную да заместо их приручил кобелей, вот колхозу и вышла економия. Теперь слухай дальше. Какие погоды стояли? Жары. Никаких небесных осадков. И тут я стал выгонять скотину на ночь. Уж ни овод, ни другая насекомая не беспокоит. И вот второй год как чисто все коровы молока прибавили, а Фраза двадцать одну литру удою выдала. В Москву к выставке готовлю, председатель сказал, что лишь чуток до медали не тянет. — Зворыкин помолчал, закончил недовольно: — А без дела теперь мне что же, без дела можно начать покупать и вино в магазине… с бабой загулять. С безделья человек на все может решиться.

— Правильно, занятому и думать некогда, — засмеялся профессор. Зворыкин всегда говорил с ним или о своем стаде, или о том, что в доме отдыха ему скучно без дела, и давно успел надоесть. Казанцев стал смотреть вниз.

Внизу, под вышкой, солнечно блестела, зеленовато просвечивала могучая река. Она казалась гладкой, спокойной, но березовая веточка, сломанная кем-то, проносилась быстро мимо: такое было подводное течение. У берега на борту зачаленного парового катера сидела Манечка Езова — Ирина подруга, молодая, с двумя подбородками и крашеными бровками. В предохранение от загара на ее толстые белые плечи была накинута простыня. В дом отдыха Манечка приехала в надежде похудеть, каждый день взвешивалась, но с ужасом замечала, что полнеет, и всем говорила: «Это от сердца». А врач, осматривая ее, разводил руками и советовал больше двигаться, меньше есть мучного и сладкого и «хоть разок поволноваться».

— Давайте поедем на ту сторону, — капризно закричала Манечка. — Что вы, товарищи, все лежите да лежите. Я сама буду грести.

Далеко-далеко за Волгой в знойном мареве кремово золотился песок противоположного берега, поросшего ивняком. Там над затоном вились два баклана.

— Считайте меня, Манечка, завербованным! — крикнул Казанцев и стал спускаться с вышки.

— В плаванье! В плаванье! — раздались голоса загоравших купальщиков.

Охотников вызвалось немало. Они столкнули на воду два новых крашеных баркаса. В одном взялся грести Казанцев. Ира, бросившая бесполезное ужение рыбы, поместилась рядом с ним. Манечка Езова уверенно села на бабайки в другой лодке, начала грести, но лишь всех обрызгала и, сразу устав, перебралась на корму. Ее место занял Алексей Перелыгин. Хвастаясь силой, он так погнал баркас, что быстро вырвался вперед. «Беру старт!» Сидевшие с ним женщины со смехом замахали руками отставшим.

— Кидайте нам якорную цепь. Так и быть, возьмем на буксир!

— Посмотрим, — закричала в ответ Ира и схватила рулевое весло.

Казанцев, улыбаясь, приналег на бабайки, баркас вздрогнул, и началась гонка. Только веселые светлые брызги летели от четырех пар весел да слышался скрип уключин. Вода позади пенилась бело-зелеными бурунчиками, шумела. Баркасы стали выравниваться, «пассажиров» охватил спортивный азарт, они перебрасывались насмешливыми шутками, подбадривали своих гребцов. Алексей стиснул губы и напряженно улыбался: его самолюбие не могло вынести поражения, и он вкладывал в греблю всю силу. Снова активно включилась Манечка Езова: помогая ему, взяла кормовое весло, зарулила.

Почти незаметно казанцевская лодка все обходила и обходила соперницу, и вот уже между ними пролегла зеленая водная полоса. Теперь насмешливо закричали пассажиры-победители, к перелыгинцам полетели воздушные поцелуи. «Ура! Наша взяла!» Алексей тряхнул головой, словно хотел смахнуть пот с толстых бровей, наддал еще, стараясь прибавить ходу. Но то ли оттого, что он злился, то ли оттого, что Манечка не умела править кормовым веслом, их баркас шел рывками, вилял и отставал все больше.

Приближалась середина реки, рябь от мощной, спокойной волны сделалась заметнее, преодолевать течение стало труднее. Отчетливее выступили глянцевито-бурые, покачивающиеся бакены. Профессор лишь изредка подгребал веслами, отдавшись на волю течения. Неожиданно за излучиной, совсем рядом, взревел гудок, вырос реденький дым, а затем показался и огромный белый пароход с двумя красными полосками на трубе: почтовый.

— «Лермонтов», — сказал кто-то в лодке. — На Казань.

На верхней палубе, облокотясь на перила, стояли нарядные загорелые пассажиры, с бака доносились звуки танго. Пароход плыл по фарватеру, ближе к противоположному берегу, как раз наперерез баркасам, и с капитанского мостика им тревожно замахали. Надо было подождать, но Ира вдруг заблестевшими глазами глянула на профессора: «Давайте?» Он едва приметно кивнул головой и сразу стал очень серьезным. Ира заметила, как вздулись мышцы на его выпуклой груди, загорелых руках; лодка их понеслась, словно в ней включили мотор, шутки на банках — скамьях — смолкли, молоденькая учительница испуганно схватилась за спасательный круг.

Они проскочили под самым носом вдруг нависшего парохода. Огромный стекловидно-пенистый вал швырнул далеко вперед их лодку, и вслед им понеслась брань матросов. Позади, с отставшего перелыгинского баркаса, раздался женский визг, и его заслонила огромная белая громада корпуса с иллюминаторами, а когда пароход прошел, как бы до дна распахав реку, в передней лодке зааплодировали профессору. Перелыгин кричал, что, если бы Манечка Езова не закатила истерику, он все равно финишировал бы первым. Внезапно бросив весла, Алексей поднялся со скамьи, прыгнул в воду и поплыл.

— Вызываю, профессор. Что? Гайка слаба? Здесь дело чистое.

Ира тоже быстро встала.

— Подумаешь! И тут обгоним. — Она обернулась к Казанцеву: — Давайте?

Казанцев засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Отчего, Евгений Львович? Вы же хорошо плаваете кролем.

Он только сделал такое движение: мало ли, мол, что. Ира с сожалением посмотрела на воду и, не вытерпев, нырнула одна. И тотчас к ней повернулся Алексей. Он напоминал молодого быка, и казалось, что это его напряженно дышащие ноздри так раздувают волну. Казанцев продолжал неспешно грести. Он не особенно устал, но ему просто не хотелось плыть. Отчего, действительно? Тяжело было подниматься? Или это вызывалось отсутствием того задорного тщеславия, которое владеет юношами и заставляет их на все живо отзываться?

Баркас носом врезался в песок отмели.

Берег, поросший бледно-зелеными лопухами и полузакрытый ивняком, подымался невысокими обрывистыми уступами. Отдыхающие разбрелись: кто опять стал купаться, кто загорать на солнце, кто искать ракушки с речными устрицами. Пастух Зворыкин в розовых полосатых подштанниках (трусов у него не было, а купаться голым он стыдился) показал пальцем на Алексея Перелыгина, выделывавшего в воде сальто-мортале:

— Вот как у человека нет занятиев, у него жир волнуется. Мечтает, абы какую работу. Он и ныряет ровно селезень.

И побрел в ивняк. Манечка Езова села на песок отдыхать и распустила розовый зонтик. Ира, тяжело дышавшая от плаванья, предложила профессору:

— Идемте собирать ежевику?

— С удовольствием.

Они вдвоем пошли по песчаному берегу вдоль Волги, затем свернули в овражек, начали спускаться. Здесь было сыро и полутемно. Солнце осталось где-то наверху за вербами и дубняком, редкие лучи, продираясь сквозь ветви, освещали там, на макушке склона, кусты черной смородины: листья их изумрудно просвечивали. Ежевики понизу было полно, она всюду синела из-под лопухов и крапивы, заглушавших узкую тропинку, по которой трудно было пройти, не обстрекавшись. Овражек расширялся, и в его глубине тень лежала еще гуще и еще сильнее пахло сыростью и гнилью. Вилось множество комаров, которые жалили почти без звука. В бузине с ветки на ветку порхали серенькие корольки, нарушая тишину форканьем крыльев.

— Евгений Львович, — с любопытством спросила Ира, — как вы дома проводите свой день?

Казанцеву это почему-то напомнило жениховский экзамен. Стало смешно. Отвечая, он, однако, не мог избежать назидательного тона, взятого им с девушкой.