— Только мне опять об этом рассказать позабыли, — грустно усмехнулась Айлин. Эйнард хмыкнул.

— А ты бы нас услышала? — поинтересовался он. Покачал головой. — Вот то-то и оно. Всему свое время. И, пожалуйста, не настраивай себя на худшее. В том, что случилось, мы все действительно виноваты ничуть не меньше тебя. Так что… не будем держать друг на друга зла. Мир? — и он протянул дочери руку. Айлин невольно улыбнулась этому жесту из детства и с удовольствием сжала ладонь отца.

Так они сидели довольно долго, словно пытаясь до конца избавиться от всех обид и вызванной ими холодности. Айлин прижалась щекой к отцовскому плечу и с нежностью ворошила в памяти какие-то давно забытые моменты. Потом вдруг спохватилась.

— У тебя дел, наверное, полно, а я тут со своими глупостями тебя отвлекаю, — встревоженно спросила она. Эйнард качнул головой и поцеловал ее во взлохмаченную золотистую макушку.

— С тех пор как Дарре взял детский сектор под свою опеку, я могу отдыхать столько, сколько захочу, — ответил он.

— Дарре? — изумилась Айлин. — У тебя здесь?.. Но как?..

Эйнард улыбнулся: рассказывать эту историю ему, наверное, никогда не надоест.

— Я писал тебе, что мы взяли к себе Кайю, оставшуюся сиротой, — начал он, — но не стал сообщать все подробности. Вилхе с Дарре нашли ее, чуть живую, в лесу, недалеко от задранной медведем матери. Я, признаться, был уверен, что и Кайя не выживет: столь серьезны были у нее повреждения. Взялся за лечение, конечно…

Работы у меня тогда было без Ильги — еле на ногах стоял. Попросил Дарре помочь, пока буду раны зашивать и перевязывать. И вот, поверишь ли, — я сам думал, что заснул прямо у операционного стола от усталости, — там, где он Кайи ладонями касался, царапины исчезали. Вот прямо как по божеской воле, — будто стирали их. Я тогда попробовал парня к более серьезным травмам привлечь. Там, конечно, такого невероятного эффекта не было, но кровь, например, мигом останавливалась. Подозреваю, что он и внутренние какие-то повреждения залечивать может. В общем… Ты же понимаешь, что я не мог упустить такое сокровище. Уговорил, на наше счастье, в госпитале подсобить. Долго, конечно, беседовать пришлось: никак не верил он в свои способности… Потом оказалось, что сила его распространяется только на детей. Если лет четырнадцать пациенту, еще получится что-то, а старше — даже пытаться бессмысленно. Но даже так… Не зря его Ариана Даром нарекла — как чувствовала.

— Не зря, — эхом отозвалась Айлин и зажмурилась, не выпуская наружу предательские слезы. Дарре детей лечит, несмотря на выстраданное из-за людей. А она назвала его дикарем и уродом…

Дождь стал именно тем, в чем сейчас нуждался Дарре. Холодный, хлесткий, отрезвляющий, возвращающий обратно на землю. К тому, что произошло два года назад и ни позабылось, ни сгладилось, как бы Дарре не пытался себя в этом убедить. «Урод и дикарь» из уст Айлин намертво впечатались в душу, оставив на ней точно такой же рубец, как отрезанные крылья — на теле. Он тоже не собирался заживать. А сегодня оказалось, что жить с ним Дарре так и не научился.

Он презирал себя за эту слабость — а как иначе можно было назвать одержимость рыжей девчонкой? Какие бы гадости она ни придумывала, чтобы его задеть, как бы ни пыталась указать ему на место; один взгляд — и Дарре переставал собой владеть. Как тогда, на ярмарке, превратившись из ящера в человека и получив от хозяина поперек разлинованной спины. Как при второй встрече, когда они с Вилхе завалили в дом со связками куропаток в руках и Дарре, меньше всего на свете ожидая увидеть за столом Айлин, уронил себе на ногу топорик — добро, не острым краем. Как потом, на малиновой поляне, поцеловав Айлин и огребя от нее за это по полной программе. Дарре с тех пор даже запаха малины не выносил, потому что вызывал он только тупую боль в груди и эхом отзывающиеся в голове слова: «урод», «дикарь».

Вряд ли, конечно, он мог рассчитывать на иную реакцию, учитывая, каким Айлин видела его на ярмарке и кем считала в последующие годы. Но на несколько секунд показалось, что все это было лишь притворством, скрывающим истинные чувства, что Айлин сама захотела этого поцелуя, и не отталкивала, и только прижималась все крепче, и даже пыталась его продлить; а у Дарре спина перестала болеть и в голове не осталось мыслей об уродстве и невозможности нелепых мечтаний…

Он чуял тогда, что Айлин пришла не одна, и предполагал, что это очередная гадость с ее стороны, и все равно поддался зову, сделав очередную ошибку. А их и так было слишком много, чтобы рассчитывать на какое-то чудо. И пусть однажды боги совершили для него невероятное, вырвав из лап хозяев и подарив лучшую на свете семью, верить в новую милость совсем не получалось. Даже когда плечи вдруг расправились, мышцы окрепли, росту прибавилось почти на целую голову за каких-то пару месяцев, и девицы, что посмелее, стали тайком на него заглядываться, Дарре не изменил отношения к самому себе. Какой бы ни стала оболочка, он-то знал, что там, внутри. И пусть проведенные в неволе годы потихоньку перекрывались заботой приемных родителей, пониманием названого брата и нежностью названой сестры, Дарре никогда не считал себя равным им. Слишком хорошо помнил, каким они взяли его в дом. И избавиться от этого ощущения никак не мог.

Может, если бы удалось сделать для них что-нибудь нужное, необыкновенное — такое, как подаренная ими ему новая жизнь, — Дарре было бы проще смириться с самим собой. Но благодарность давила иногда почти невыносимым грузом, особенно когда Дарре осознал, что именно из-за него Айлин стала лишней в доме Арианы и Лила. Их любовь и забота раньше принадлежали ей, и потому Дарре даже не злился на ее издевки. Сам был виноват, оттолкнув, когда она пыталась ему помочь. Но большего унижения, чем жалость рыжей девчонки, Дарре не испытывал никогда в жизни. Каждое указание, каждый совет будто втаптывал его в грязь, напоминая о том, кем он был на самом деле. Те же самые вещи от родителей и даже крошки Аны воспринимались совсем по-иному: с признательностью и теплотой. А с Айлин словно Энда душой овладевал, вынуждая дерзить, огрызаться, насмешничать и даже упрекнуть в том, что она купить себе дракона хотела. Разве не знал он тогда, что вовсе не для себя она старалась, отдавая Лилу последние деньги? Разве не понимал, сколь оскорбит ее подобное подозрение? Вряд ли меньше, чем Дарре оскорбили ее «урод и дикарь». Что ж тогда бесился так, и метался, как зверь в клетке, и даже ненавидеть пытался, да только все без толку? Увидел сегодня — и будто не было никакой грязи. Только удивительно белая нежная кожа, только золото пышных волос, только вздох из чуть приоткрытых уст и все тот же сводящий с ума взгляд теплых карих глаз. Дарре в секунду все вспомнил: пальцами, касавшимися шелковых прядей; губами, прочувствовавшими невозможную сладость поцелуя; всем своим сердцем, заколотившимся предательски, пока Дарре не осадил его и себя, причинив новую боль и окончательно все разрушив. Дернул же Энда вспомнить те слова: Айлин, может, и забыла про них давно, и про их вражду, и про тот поцелуй, который вряд ли хоть что-то для нее значил.

Вернулась…

А он так и не смог ни вытравить ее из души, ни почувствовать себя хоть сколько-нибудь ее достойным…

И что теперь? Будет приходить к родителям в госпиталь, встречаясь иногда и с ним, или забудет сюда дорогу, чтобы только его не видеть? Дарре даже не знал, что из этого хуже: ловить презрение в ее взгляде или знать, что из-за него она вовсе не желает здесь появляться.

Впрочем, велика честь для такого, как он. Это сегодня Айлин заметила, оторопела даже, не узнав с первого взгляда. Да и явно не ожидала увидеть его в госпитале. А потом просто перестанет замечать. Как, в общем-то, и никогда по-настоящему не замечала.

Дарре сжал кулаки, подставил лицо дождю. Он должен справиться с этим, чтобы хоть как-то себя уважать. Неожиданно выявившийся дар исцеления стал первым шагом на пути к возвращению чувства собственного достоинства. И бросить все сейчас было последним делом. Тем более что Эйнард обещал положить все силы на поиск способа залечить эти эндовы рубцы на спине. И Дарре дал слово другу своего отца, что не бросит его в трудной ситуации. Что изменилось теперь? Один взгляд рыжей девчонки — и он забыл о долге? Тогда правильно она его дикарем и уродом назвала, еще и не того заслуживал.