— Я не один, отец. С товарищем.

И Гарник помахал рукой Великанову.

Тот подошел и почтительно поздоровался со стариком. В ответ послышалось невнятное бормотанье.

— Ждать вас не ждал и звать не звал… Но коли уж пришли, так будьте гостями! — старик открыл скрипучую дверь.

Через небольшие сени он провел гостей в комнату. Посередине ее стоял стол, у стены — большая деревянная кровать. Из угла, с потемневшей от времени иконы, сурово смотрел Христос. Рядом висели фотографии, среди них выделялся увеличенный портрет пожилого человека с длинными усами. В углу стояла запыленная швейная машина. На кирпичной печке собрана немытая посуда.

Старик повесил ружье над кроватью и кивнул головой на скамью:

— Садитесь! Вижу — устали…

Он говорил по-украински, они отвечали по-русски. Над этим не задумывались, — и той, и другой стороне скорей хотелось понять, с кем они имеют дело.

— Издалека? — спросил после короткого молчания хозяин.

— Издалека, — ответил Великанов. — В Тернополь пробираемся. Дорогу потеряли…

— Дорогу найти не трудно, она на своем месте, — философским тоном промолвил старик. — Откуда идете?

— Из Львова, — сказал Гарник, видя, что старик упорно смотрит на него и как бы от него ждет ответа.

— Ты — какой же нации, ежели не секрет?

Гарник решил солгать:

— Не разбери-поймешь, я и сам толком не знаю!.. Дед был из львовских армян, бабушка — болгарка, отец женился на русской. В паспорте я русским писался.

— Так!..

— А женат на украинке, — продолжал Гарник, одушевленный удачно складывающейся ложью. — Сын родится — кем его назовешь? Армянином?..

— Бывает, бывает! — согласился старик. — Вот и во мне, к примеру, тоже разная кровь течет. Прадед был из молдаван, — убил человека, убежал в эти края, а здесь на украинке женился. От них наш род и начинается…

Пока старик рассказывал об этом, облик его странно менялся — исчезли морщины на лице, глаза смотрели ласково, даже голос звучал мягче. Но, умолкнув, хозяин снова насупил густые брови и снова посуровел. Казалось, жили в нем два разных человека. Заметивший это, Великанов напряженно прислушивался к звукам, доносившимся из-за двери. Ему показалось, что старик занимает их разговорами, покуда не придут люди.

— Ты один тут живешь? — как бы невзначай спросил он.

— Почему один? — усмехнулся старик. — С деревьями живу. Тридцать шесть лет уже ухаживаю за ними… Была у меня старуха, да пошла в деревню поглядеть убитого брата, а вернулась, не прожила и десяти дней.

— Кто же убил ее брата? — поинтересовался Гарник.

— Ну, кто! Он был старшим в селе… как это? — председателем сельсовета. С приходом немцев не убежал. А человек в должности всегда врагов имеет, донесли на него, вот и… Война! Виноватых-невиноватых — всех уничтожают… Тут, километрах в трех, у меня целую семью елок скосили. А в чем они провинились? Перед кем?..

— Как это скосили? — удивился Великанов.

— Снарядами! Как еще? Сейчас иду в ту сторону, как на кладбище — сердце разрывается.

О старухе, о ее брате и о своих елках старик говорил, казалось, с одинаковой болью. Но в его голосе прорывались уже и гневные нотки.

Вдруг он встал и круто оборвал себя:

— Болтаю тут, а у вас, небось, животы подвело с голодухи?..

— Ах, мы и не спросили, как вас звать? — благодарно отозвался Великанов.

— Данилой меня зовут, Данилой Молдаванином. А батьку Владимиром величали.

Он нацедил в кружки молока.

— Пейте, пока есть. Было у меня две коровы — одну немцы увели, а второй на ухо клеймо наложили с номером и записали. Не спрячешь!..

— А немцы к вам сюда приходят? — спросил Гарник.

— Приходили. Пейте! Сейчас я меду принесу.

Он вышел в сени и вернулся с большой миской меда. Сказал, что раньше ульев было много, а сейчас осталось всего десятка два. В окно виднелись ульи, стоявшие под яблонями. Крыши их были покрыты оцинкованным железом, и казалось, что под окнами лежит большая шахматная доска.

— Урожай меда в этом году неплохой, да горький, — хмуро сказал Данило Владимирович, нарезая хлеб. — Дурной выпал год!.. А ведь я вас, ребята, издали заметил. Вижу, — прячутся какие-то…

И Великанов откровенно рассказал, как они издали пытались разгадать, — живет ли кто в избушке.

— Видим, что-то белеет. Думали — коза, а оказался кролик.

— Коза! — сердито проворчал старый лесник. — Разве можно держать тут козу? Знаешь ли ты, что такое коза? Коза — самый большой враг леса. Если я пущу в лес коз, они не оставят ни одного молодого деревца. Подсаживай, не подсаживай — не поможет. А ведь лес не только для нас с тобой. Мы умрем — придут другие пожить в этом мире. Да… Ну теперь расскажите-ка мне, что нового во Львове?

Великанов, макая куском хлеба в молоко, посмотрел на хозяина. Ему хотелось полностью открыться — сказать все, — кто они такие и куда идут. Но в прищуренном испытующем взгляде старика ничего разгадать было нельзя, и Великанов опустил глаза.

— Во Львове? Да как сказать?.. Много всего… Впрочем, мы многого не видели, оба в больнице лежали. Вышли оттуда — голодать пришлось. Тут я и вспомнил, что в Тернополе у меня тетушка живет…

— А похоже, ребята, что вы не из больницы, а из могилы сбежали…

Друзья мгновенно исподлобья глянули друг на друга. Слова «беглец», «бежать» настораживали их так же, как вора шаги хозяина.

Гарник торопливо переменил тему разговора:

— Много у вас тут зверя, охотиться можно? — спросил он.

— Охота? Раньше была охота. И птица водилась, и живность всякая. Война спугнула!..

В голосе старика опять прозвучала горечь.

Великанову захотелось как-то утешить его.

— Ничего, отец! Вернутся снова птицы.

Старика словно взорвало:

— Вернутся!.. Кому приносили вред бессловесные твари? Я своими глазами видел, как шальной пулей убило сороку-мать, а птенцы, едва покрытые пухом, пищали на земле… А однажды для чего-то бросили на лес бомбу. Я пошел туда, смотрю — в земле воронка, а около нее лиса со своими детенышами: выползли, нору у них разрушило. В другое время один человеческий запах прогнал бы зверя, а тут даже не шевельнулась, не захотела оставлять детенышей: сидит, смотрит на меня и словно все понимает. Иду я назад и думаю: за что же страдают бессловесные-то?

— А люди за что? — не удержался Гарник.

— Людям поделом! — строго взглянул на него лесник. — Они сами во всем виноваты. Они кровожаднее любого зверя. Сытно едят, в тепле живут, а зарятся на чужое добро. Раньше вот с луками да стрелами шли друг на друга, а теперь выдумали танки, орудия, бомбы. Довыдумывают до того, что и земля взорвется!.. Бог дал человеку разум и направил этот разум против него самого. Ну, и пусть уничтожают друг друга — чем меньше останется, тем лучше.

Не в состоянии понять смысл этой путаной философии, Гарник только пожал плечами. Ему не хотелось раздражать хозяина. Человек приютил их и накормил — это было для беглецов дороже всего. И подходящий ли сейчас момент доказывать старику, что войну начинают не все люди, а только те, которые хотят жить за счет чужого пота, чужой крови?..

Уже спускались сумерки. Беглецам хотелось посоветоваться потихоньку, как быть. Гарник считал, что оставаться у этого старика, с его странными взглядами на жизнь, на людей, на войну — дело рискованное. Сколько они беседовали за столом, а уяснить, на чьей же стороне старый лесник, так и не удалось.

Кажется, он не должен бы быть на стороне оккупантов: они убили шурина; жена тоже не вынесла смерти брата… Но что-то не заметно, чтобы старик был горячим защитником советской власти.

Надо было обо всем потолковать с Великановым.

Видя, что гости уже насытились, старик стал убирать со стола посуду.

— Рассказывают, — продолжал он все в том же духе философствовать, — рассказывают, что в прежнее время чума или, скажем, холера, уничтожали целые страны. Но болезнь косила людей, щадя природу. А теперь и люди гибнут и природа — вот как! Какое право имеет человек уничтожать то, чего не может создать?