— Простите, — перебил Павлычев, — сначала мне надо познакомиться с обстановкой, потом потолкуем... Мне нужно пройти на территорию комбината.

— Это — пожалуйста, — с готовностью отозвался охранник. — Только выходной нынче, начальства нет.

— Как же нет? Комбинат ведь работает.

— Знамо, работает. Как же народ оставить без хлеба?.. В цехах, конечно, есть мастера, главного начальника нет.

— А мне пока главный и не нужен. Покажите, где у вас тут какой цех, где разные службы.

— Это — можно. — Охранник вышел из проходной во двор, Павлычев — за ним. — Это вот, — указал на большое трехэтажное здание, — это главный корпус, хлеб дают. Налево — вот тот — кондитерский цех, его позже построили. А вон там — кочегарка у нас. На ней весь комбинат держится, без нее — никуда.

«Скучно, наверное, одному в проходной, — подумал Павлычев, — вот и спешит — не остановишь».

Павлычев пошел рядом с недавно побеленным кирпичным забором. Поднимал голову, как бы определял, достаточно ли высок забор, — это для охранника, он ведь теперь следит за каждым движением.

Забор наконец подвел Павлычева к кочегарке. Дверь в нее была полуоткрыта.

Павлычев решительно вошел. Прямо — топка, из-за дверцы чуть выбивается дымок. Направо — большой ящик, исполняющий роль стола. За ним, за ящиком, — трое. Один на чурбаке, двое на табуретках. Посредине ящика-стола — распластанный на доли арбуз — доли сахарно искрились и обливались обильным соком.

— Здравствуйте, — весело поздоровался Павлычев, — приятного вам аппетита.

— О, ко времени, — отозвался усатый, щетинистый мужчина лет пятидесяти, указывая на арбуз. — Здравствуй и садись с нами... Свеженький, специально охлаждали.

— Что ж, не откажусь, — по-прежнему весело сказал Павлычев.

Один из троих — левое веко у него несколько вздернуто — уступил свою табуретку Павлычеву, себе принес из темного угла небольшой ящичек, опустился на него.

Павлычев похвалил арбуз.

— Да, неплохой, — сдержанно согласился усатый. — А дыни у нас все же лучше, — сказал вдруг с заметной гордостью. — Знаешь, — глянул прямо на Павлычева, — еще в прошлом веке наша Казалинская дыня заработала золотую медаль на Всемирной выставке в Париже. Слышал об этом?

— Приходилось, — кивнул Павлычев.

Усатый воздал должное и кзылординским помидорам. Потом спросил Павлычева:

— А вы, извиняюсь, кто будете?

— Я из железнодорожной милиции. — Павлычев назвал себя.

— Так, из милиции?.. — степенно перепросил усатый. — А я старший кочегар, Линьков Кузьма Савельевич.

Он так сжал руку, что Павлычев усмехнулся про себя: «Ну и пятерня. Как у Елюбаева».

А Линьков снова сказал:

— Значит, из милиции?.. — Пристально посмотрел на Павлычева. — Из котлонадзора тревожат нас, бывает, а вот из милиции, да еще железнодорожной...

— Меня котлы не интересуют, — деловым тоном ответил Павлычев, — я к вам совсем по другому поводу, Кузьма Савельевич... А повод такой. Десятого числа на станции убили одного парня.

— Да, слышали. Девятый, или Звонарь.

— Вы его знаете?

— Нет, не знал, да на другой день после убийства один наш кочегар сказал...

— Фамилия, имя его?..

— Вы это знаете, — добродушно усмехнулся старший кочегар, — догадываюсь: из-за него и пришли.

— Правильно, Кузьма Савельевич, — улыбаясь, согласился Павлычев. — Спрашиваю, чтоб еще раз проверить, точные ли у нас сведения.

— Понял, — кивнул Линьков, — у вас свои фигли-мигли... Джанибек Умырзаков, он сказал...

— Выходит, сведения у нас правильные... Пожалуйста, поподробней: как, при каких обстоятельствах сказал Умырзаков об убийстве Мамбетова-Звонаря, что именно сказал. Постарайтесь все припомнить, до последнего винтика.

— Это можно. — Линьков неторопливо закурил. — Значит, так. Десятого Джанибеку дали отгулять семь выходных — Степка вон, — указал взглядом на своего товарища со вздернутым веком, — Степка пришел из больницы, ну, и дал я Джанибеку неделю отгулов. Он говорил: «Поеду к дяде в Саксаульскую». Ну вот. А на другой день, в четверг, приходит какой-то кислый — моя смена как раз, я стоял. Спрашиваю: «Чего же не уехал?» Он мне: «Одного парня порезали...» Говорю: «Ну и что? Ты езжай своей дорогой, чего он тебе, тот парень?» Джанибек вроде удивился. «Знакомый, — говорит, — парень. Живет недалеко». — «Ну и что? — говорю. — Теперь вся жизнь, что ли, остановилась? Или вы с ним друзья, близкие?» Джанибек говорит: «Дело сорвалось...»

— Это вы точно помните? — перебил Павлычев. — Так и сказал: «Дело сорвалось?»

— Да, так и сказал: «Дело сорвалось».

— А не говорил, какое дело?

— Нет, не говорил. Понял я: они столковались что-то сделать вдвоем, вместе. Теперь того, его дружка, порезали — дело и сорвалось... А какое дело — я не уточнял. Мало, думаю, чего у них там по молодости...

— Хорошо. О чем дальше говорили?

— Тут я спросил: «Что же это за парень, которого порезали?» Джанибек мне: «Девятый, еще Звонарь его зовут... Не слышал такого?» — «Нет, — говорю, — со Звонарем не вожусь. Человеческое имя-то у него есть?» Джанибек называл, да я — без надобности, не запомнил. Мамбетов, говорите?

— Так. А дальше что?

— На том, сказать, все и кончилось. Да, Джанибек закурил, добавил: все равно поедет к дядьке.

— Припомните поточнее, как он это сказал.

— Как?.. Стояли, курили. Он, видно, думал об этом самом Звонаре. Затянулся и сказал: «Все равно поеду в Саксаульскую».

— Можно это понять так: ему вроде бы что-то мешало — и это «что-то» было связано со Звонарем, с Мамбетовым, — тем не менее он все же решил ехать?

— Да, так я и понял.

— Любопытно... Что же дальше?

— И все. Ушел и не приходил. Наверно, действительно уехал к дяде.

— Так... А давно работает у вас Джанибек?

— Нет. После первого мая пришел.

— И как, что он за человек?

— Ничего вроде парень... Особенно-то не распространяется.

— Не припомните, о чем он думал, о чем больше всего говорил? Особенно детали, мелочи припомните, бывает «мелочь» — глядишь, золото.

— Не знаю, золото ли... Так, обо всем понемногу говорил.

— Как относится к выпивке? К деньгам?

— Не скажу, особенно не напивался, а было, любит.

— Ну, а по натуре как, любит, например, шикануть, нарядиться, скажем, как я? — Павлычев шутливо указал на свой яркий галстук, на рубашку, на отлично отглаженные брюки.

Линьков кивнул.

— Это — любит, хлебом не корми... Нет, про деньги. Мы ничего, прилично зарабатываем, а он получил последний раз получку, 113 рублей получил за полмесяца, и вдруг говорит: «Крохи несчастные». Я обозлился, ему: «Поди, дурак, больше заработай». Он мне: «И пойду».

— Так и сказал: «И пойду»?

— Так и сказал... И нарядиться любит — куда там. Машину мечтает купить, «Жигули». Только на какие гроши? Храбрый больно.

— Любопытно... Что еще можете сказать об Умырзакове?

— Да так... Молчит все больше.

Павлычев говорил и с другими кочегарами. Но они отвечали на его вопросы односложно, нового ничего не добавили.

Старший кочегар, Линьков, вышел проводить Павлычева.

— Да-а, — протянул он. — У нас работа лошадиная — на угле ведь, видели, если бы на мазуте крутилась технология... Но и у вас — не чай с лимончиком. Смотришь телевизор — скажем, «Следствие ведут знатоки», — ловко у них получается. А на деле, я знаю, — ох побегать надо...

— Да, всяко бывает, — сказал Павлычев.

У проходной они простились по-дружески.

— Товарищ подполковник, я заявляю решительный протест... На каком основании вы взяли подписку о невыезде с моего мужа, Шамова Геннадия?.. На том, что какой-то желторотик вместе со своей полусумасшедшей теткой решили, будто Геннадий кого-то там видел? Но откуда ему, желторотику, знать, что видел Геннадий и чего не видел? Почему вы верите всякой клевете?.. Выходит, на меня кто-то, допустим, на меня скажут, что я собираюсь убить свою соседку, — и вы посадите меня? Я требую, чтобы моему мужу немедленно разрешили выехать в отпуск... Или я иду к прокурору...