— Горе-то какое родственникам, — сказала она сейчас, продолжая вслух свои рассуждения. — Это ведь надо...

Сенька не понял, о чем речь.

— Кому горе-то, тетя Ангелина?

— Парня ножом убили. В нашу смену было...

— А, это всем известно... И ты говорила.

— Говорила... Ищут теперь преступника, и к нам заходили из милиции.

— A-а, ищут, — пренебрежительно махнул рукой Сенька. — Ищут, но не найдут. — Чуть поколебался. Похвалился: — А мой знакомый помощник машиниста знает, кто убил.

— Этот поммашиниста — Шамов, твоя любовь? — спросила Ангелина Ивановна, не поднимая глаз от дыни, которую разрезала в эту минуту.

— А хотя бы и он. Я с ним дружу.

— Он что, сам видел?

— Говорит, видел.

— Милиции рассказал об этом?

— Он что, дурной?

— То есть, как ты сказал? — строго посмотрела тетка. Неторопливо положила нож рядом с дыней.

Сенька знал: сейчас с теткой лучше не заводиться. И все же повторил:

— Я сказал: «Он что, дурной?»

— Это почему же?

— А ты не знаешь, как таскают свидетелей?.. И на кого нарвешься. А то скажешь — дружки того пришьют тебя, чтоб следующий раз не вертел языком...

Ангелина Ивановна поднялась из-за стола.

— А ну, мой руки, пошли, — скомандовала она Сеньке.

— Куда? — удивился тот. — Мне через полчаса на работу.

— Я позвоню твоему начальству... А пойдем в милицию.

— Это зачем?

— Как «зачем?» Расскажешь, как и что тебе говорил твой приятель Шамов.

— Зачем мне это нужно?.. И мы ведь так, вдвоем говорили...

— Ах, тебе не нужно? — глаза Ангелины Ивановны сузились, побелели. — Тебе, комсомольцу, не нужно? Не модно, да?

— Геля, охланись, — ввязалась Сенькина мать.

— Нет, Анюта, не охланусь. Да какой же он комсомолец?..

— А чего Сенька?.. Несмышленыш ведь...

— Брось, Анюта, не криви душой. Придумала — «несмышленыш». — И Сеньке: — Собирайся, идем в милицию. А не пойдешь — одна схожу. А потом — в вашу комсомольскую организацию, все скажу, настою, чтоб гнали тебя в шею из комсомола — болтать только умеем... И поммашиниста тебе не быть: на транспорте не нужны трусы и слизняки, так и знай...

— Нет, Геля, не пущу я его, — поднялась из-за стола и Анна Васильевна. Губы ее дрожали. — Не хочу оплакивать своего сына, не хочу, чтоб ему ножик в бок!..

— Ты что, Анюта? Совсем потеряла разум? — опешила Ангелина Ивановна. — На тебе лица нет.

— Не пущу!

Ангелина Ивановна поморщилась.

— Ладно, не кричи... Сейчас пойду, возьму материальчик ему на пеленки.

Анна Васильевна заплакала, пошла в спальню.

— Сумасшедшая — ты, ты...

— Ладно уж, какая есть...

Ангелина Ивановна, не глядя на Сеньку, пошла к вешалке.

— Тетя Ангелина, — тихо сказал Сенька, — сейчас или... Пойдем.

Младший брат Рахима, Булат, нагловато поглядывал по сторонам. Кучеренко уловил это и не сразу предложил сесть — пусть почувствует, где он находится. Достал сигарету, закурил.

— А несовершеннолетним не предлагаю, — сказал с холодной усмешкой, подчеркивая слово «несовершеннолетним». Повременил, потом указал на стул.

Парнишка уселся. С лица несколько сошла нагловатость. И все-таки он бросил недружелюбно:

— Чего арестовали?

— Арестовали? — переспросил Кучеренко. — Может, пока пригласили на беседу?

Булат чуть отвернулся. И сразу бросилось в глаза: у него, у Булата, и у Розы, его сестренки, одинакового рисунка губы, нос.

— Пускай пригласили, — не сдавался парнишка. — А почему? Что я сделал?

— Что ты сделал — узнаем, если сделал. А пока пригласили по другому поводу... Тебе уже скоро семнадцать, а ты не работаешь и не учишься. Почему?

— Это мое дело.

— Не только твое. У нас не место тунеядцам. У нас надо трудиться. Или не знаешь?

— Вон как? — заметно было: Булат облегченно передохнул. Наверное, ждал чего-то другого.

— Да, вот так. Хлеб свой надо зарабатывать. А еще, если сам не научился думать, понимать, куда тянет от безделья...

— Вы меня колонией не попрекайте. Я сейчас чист — и все.

— А я тебя и не попрекаю. Это ты сам вспомнил, — Кучеренко нахмурился. Подумал: «И это брат Розы... А девочка такая гарная...» Сказал еще суровей: — И давай без этих мальчишеских петушиных наскоков — не на улице перед шпаной. Я таких петушков видел-перевидел.

Булат вспыхнул: видно, задело самолюбие.

— Не найду никак... — совсем другим тоном сказал он, отворачиваясь.

— Чего — не найдешь? — уточнил Кучеренко.

— Работы не найду...

— А... Ленивому все николи. Если надо — поможем.

— Ладно, и сам найду.

— И скоро?

— Не знаю.

— Не зна-аю, — раздумчиво повторил Кучеренко. — Ну, а как вы живете? У отца пенсия небольшая, Рахим тоже не работает... Или уже работает?

По лицу Булата вроде скользнула какая-то тень.

— Нет, не работает, — сказал он.

— Ну вот. На что же вы живете? — И снова перед мысленным взором Роза — худенькая, одни глаза. Продолжил жестче: — Ты думаешь, это не может интересовать нас, милицию?

— Может... А Рахим поехал в Аральск, жениться будет.

— Что, жениться? В Аральске?

— Нет, здесь будет жениться. В Аральск поехал за рыбой, к Шолпан, к сестре.

«Я еще не спрашивал его про Аральск, а он уже выложил, — сверкнуло в мозгу Кучеренко. — Не терпится?»

— Что ж, добре, — заметил Кучеренко вслух. — Только семью кормить надо, а он не работает, у сестры поехал рыбу просить.

— Там море, поэтому, — примирительно сказал Булат. И опять Кучеренко отметил: да, губы, нос у Булата — как у Розы.

— Верно, там море, — согласился Кучеренко с парнишкой. И как бы между прочим спросил: — Кстати, когда он уехал, Рахим? Наши уже несколько дней не видели его в парке.

— Десятого уехал, двадцать третьим поездом.

— А откуда ты знаешь? Спал, наверное, — двадцать третий идет под утро.

— Я его провожал.

— Ты? Еще кто провожал?

— Соседка наша, тетя Зина Ежова.

— Ей-то какая нужда?

Паренек чуть замешкался.

— Не знаю. Отец наш ее просил, наверно.

— Ну, ладно. Приедет Рахим, передай, несколько дней ему на размышленье, пусть подыскивает место. Иначе тоже придется пригласить, потолковать... А пока к тебе все тот же вопрос: когда пойдешь работать?

— Я постараюсь...

— Вот так: неделю тебе на это старание. Уяснил?

Зинаида Ежова — полная, дородная, вроде бы бесхитростная. Держала себя предупредительно, с готовностью отвечала на все вопросы, пожалуй, даже с излишней готовностью.

— Почему провожала Рахима?.. Я не только провожала. Я ему билет брала.

— Это в честь чего же такая заботливость?

— Вы ведь знаете, девятого утром Рахима выпустили из городской милиции — там ему шили, будто кого-то порезал... Ну вот, вечером у Рахима собралась компания — девочки и, конечно, парни. Обмыть решили возвращение Рахима.

— И кто же был у него? Из девушек? Из парней?

— Этого я не знаю. Я там не была.

А по глазам Кучеренко видел: знает. Но как ее уличишь?

— Так, добре... — заметил неопределенно. — Значит, решили обмыть. Дальше?

— Ну, подпили они, наверное, там, магнитофон крутили. Отец Рахима приходит, просит: «Зина, возьми билет Рахимбеку, пусть едет в Аральск. Боюсь, как бы он тут еще чего-нибудь не натворил...»

«Как бы не натворил... — повторил про себя Кучеренко. — Как бы не натворил?.. Значит, старик боялся чего-то всерьез...»

— Так, — сказал вслух. — Говорят: где чарка, там и сварка... Но почему отец Рахима пришел именно к вам?

— А как же? Я ведь тут, на станции, работаю... Ну, знакомство в кассе...

— В сентябре уже легко с билетами, — сказал Кучеренко.

— Это верно... Ну, старик по привычке пришел. А я, грешница, не могу людям отказать... Купила я Рахиму билет и проводила его честь по чести.

— Когда же, значит, уехал Рахим?

— Я уже говорила. Гуляли они девятого вечером, а наутро, десятого, с двадцать третьим поездом отправился.