— Но есть работы и работы! — возразил Усачев. — А в целом, наверное, это правильно. Уж очень мы торопимся каждое наблюдение поскорее тиснуть на печатном станке.

— Правильно или неправильно, но так. Я здорово устал за год, теперь, знаете, в ученом мире принято отдыхать два раза: летом и зимой. Хотя бы по полмесяца. Иначе не хватает нервного заряда.

— Завидно. А на заводе так не выплясывается, — сказал Усачев. — То конец месяца, то квартала. План, план! Всегда напряжение.

— Угу! Все ясно! — кивнул Алик. — Поэтому переходите-ка к нам в науку, пока не укатали сивку крутые горки.

Усачев не ответил. Он забрался на клеть, сея там верхом на раму, чтобы еще раз осмотреть, как установлены валки. Привычный, проникающий во все угадки завода звук сирены возвестил начало утренней смены. Усачев спрыгнул на пол, отряхнул брюки и сделал рукой энергичный жест, точно стартер на беговой дорожке. Жест этот предназначался Гречкину и был понятен без слов.

Я поднялся на командный мостик операторов. Гречкин уже стоял за пультом. Двумя поворотами ручки он включил конвейер рольгангов. На табло загорелась красная надпись: "Внимание! Стан работает".

Гречкин работал спокойно, он мог наблюдать за станом и за Усачевым и Аликом, которые остались внизу и, кажется, о чем-то спорили. Алик размахивал руками, широко открывал рот, только теперь уже ни Гречкин, ни я не слышали их голосов и словно бы смотрели немой фильм.

Должно быть, только одного боялся сейчас Гречкин — обрывов. Я был уверен, что и Усачев в эту минуту думает о том же.

Прошло минут десять. Я хорошо видел с мостика, как готовые тонкостенные трубы, внешне, конечно, ничем не отличимые от обычных, скатываются с последнего рольганга по наклонной плоскости туда, где, охлаждая их, бьют в воздух сильные струи воды. От потемневшей массы металла все же продолжал излучаться жар, накалявший и балки пролета, и стропила потолка цеха, где дрожало в воздухе и плавало, как марево, серое облако испарений.

Хорошо! — неожиданно вздохнул Гречкин.

— Что? — не понял я.

— Порядок! Катаем нормально. А тонкий профи-лек — вот он! Труба за трубой!

— Выходит, не оправдывается пословица, — сказал я, — что где тонко, там и рвется?

Гречкин как-то смущенно пожал плечами. Боялся, что ли, порадоваться раньше времени, чтобы не сглазить? Мол, скажи с уверенностью "да", и тут же что-нибудь стрясется.

Внизу, около стана не торопясь прогуливались трое: Усачев, Алик и мастер участка. Они прошагали мимо редукционной клети, мимо маятниковой пилы, остановились в двух метрах правее, как раз над световым табло. Усачев что-то говорил, показывая рукой на пилу, Алик смотрел туда же, прикрыв глаза ладонью, ибо от пилы летели искры. В это мгновение и мелькнула в воздухе огненная полоса. Она рванулась из стана где-то рядом с маятниковой пилой, словно брошенная чьей-то сильной рукой.

Стан ударил лентой о стену цеха, согнувшись лента поползла вверх, уперлась в балку, повернула назад к стану, и только тогда упала на пол. Но здесь, извиваясь змеей, образовала нечто вроде огненного круга, внутри которого очутились Усачев, Алик и мастер.

А багровая лента все текла и текла, стан все мотал и мотал трубу, пока один конец ее не полез в потолок, а другой — на переходный мостик и запутался там в поручнях.

При обрывах полосы Гречкин как бы терял ощущение времени. Время растягивалось. Секунды казались минутами, хотя на самом деле счет шел на доли секунды. Гречкин сразу же дернул аварийный кран. Со стоном и скрежетом все клети начали замедлять вращение, но можно ли сразу остановить полосу, летящую по рольгангам с такой скоростью!

Пораженный, я наблюдал за тем, что происходит вокруг. Вначале Усачев, Алик и мастер пытались убежать от полосы, но когда Усачев понял, что это им не удастся, он схватил за руки Алика и мастера. Теперь им нельзя было двигаться, надо только спокойно стоять и ждать. Пусть сталь шипит у твоих ног, пусть даже коснется ботинка, прожжет штанину. Ни с места!

Но вот я увидел, что Алик все же метнулся в сторону. Да, заметался внутри огненного кольца. Усачев страшно, должно быть, закричал на него. Алик тоже закричал, широко открывая рот. Мы не слышали слов.

Что Усачев крикнул? II какое значение имели здесь слова? Алик, видимо, находился в том состоянии, когда уже слова не останавливают. Он отдался страху, и страх двигал его руками и ногами, тащил Алика прямо на раскаленную спираль ленты.

Вот тогда-то Усачев и сделал то единственное и возможное, что могло уберечь Алика от ожогов. Резким ударом он сбил его с ног. И всем телом навалился на него, прижав к полу…

Минут через десять все было кончено. Кружево металла на полу остыв почернело, пришли автогенщики и начали резать это кружево на части. Затем куски из ломанных, исковерканных полос, так и не успевших стать трубами, отнесли на склад лома. Мне показалось, что всем в этот момент захотелось пить. Во всяком случае, рабочие столпились у сатуратора. Спустившись вниз, я заметил на лбу Усачева большую ссадину. Мастеру насквозь прожгло брючину. Алик отделался, видимо, только испугом. Он стоял растерянный, мрачноватый, больше не шутил и не предлагал Игорю Михайловичу переходить в институт.

А в общем-то, как уверял меня Усачев, ничего особенного не случилось. Обычный обрыв ленты при прокатке, рядовой эпизод при новаторской работе в цехе, где упорно, творчески, с удачами и неудачами осваивается новый, экономичный, тонкий профиль сварной грубы.

После того как Саша Гречкин сбегал в медпункт и принес для всех йод и бинты, он снова вернулся к своему пульту. Усачев спокойно махнул ему рукой:

— Давай!

И на табло засветились ярко-красные буквы: "Внимание! Стан работает".

Когда Усачев стал начальником трубоэлектросварочного, он и в этом цехе продолжал работы по тонкому профилю. Но с другими трубами. По другой технологии. И еще с большими перспективами экономии металла. Учитывая размеры этих труб и тысячекилометровые маршруты газовых магистралей.

Штаб цеха, как и положено ему быть, расположился наверху, на пятом этаже пристроенного к цеху здания. Туда надо подниматься на лифте. От лифта ведет длинный коридор со множеством комнат — технические службы. В одной из них — кабинет начальника цеха.

Контора, как везде, с немного замасленными стенами (люди, что приходят, прислоняются в спецовках), со скрипучими полами (должно быть, рассыхаются оттого, что в цехе жарко), с характерным запашком окалины и дымка, проникающего сюда снизу от станов.

Кабинет Усачева — просторный, а стол у окна — маленький, на нем два телефона, селектор и телевизор, который может показывать пролеты цеха.

Вот около этого самого телевизора Усачев и Борис Буксбаум, старший калибровщик цеха, чертили для меня на узких листках бумаги маленькие схемки, выстраивали столбики цифр, помогая этим прояснить мысль, Типично инженерная привычка у обоих.

Из этих цифр и схемок вырисовывалась внушительная, объемная картина многолетней борьбы за тонкий профиль, борьбы, я бы сказал, многостадийной и многоотраслевой, ибо она вышла за пределы одного завода.

В самом деле, чтобы уменьшить толщину стенок трубы, надо увеличить прочность этих стенок. Следовательно, нужен другой, более жесткий металл. Челябинские трубники сделали такой заказ сталеплавильщикам Магнитки. А те сказали ученым: "Дайте нам слиток, отвечающий этим требованиям, и необходимые легирующие присадки".

Наконец, есть слиток, есть и сталь, прокатан лист, но более жесткий. Такой лист труднее формовать и сваривать самим трубопрокатчикам. Нужны новые приспособления на каждом участке, новый опыт и навыки.

В 1964-м здесь катали трубу "1020" с толщиной стенки 11,2 миллиметра, в 1965-м — 11 миллиметров, в 4967-м — 10 миллиметров. Миллиметры, даже десятые доли миллиметра. Но в переводе на размеры труб и километры пути — это сотни тысяч тонн металла, ранее без нужды загоняемого в землю. Какое славное, большое и важное дело в руках энтузиастов тонкого профиля! И чем шире трансконтинентальный шаг наших голубых дорог, тем все весомее и разительней выгода, экономия.