И снова он в постройкоме, потом начальник отдела найма и увольнения. Совсем молодой еще парень, а успел показать организаторскую жилку. Умел заглянуть в душу человека, оценить не по анкете — по рабочей хватке.

На Днепрогэсе Осадчий увидел, что такое большая стройка, почувствовал ее размах, силу. Здесь он познакомился с выдающимися деятелями энергетики того времени — Винтером, Веденеевым.

Со знаменитой стройки Осадчий уехал учиться в Промышленную академию на подготовительный факультет. До этого он учился мало. «Грамоты у меня всего две зимы церковно-приходской школы, товарищ нарком», — так сам он определил свой образовательный ценз, когда на строительной площадке встретился с Серго Орджоникидзе. «Немного», — сказал Серго. «Я уже начальник, — посетовал Осадчий, — а начну бумагу составлять — мучение: слова вразброд и мысль никак не поймаешь. Подучиться мне необходимо. Очень хочу!» — «Будешь, раз хочешь, — сказал нарком. — Мы такие желания уважаем».

Осадчий учился в академии истово, как люди, которые поздно садятся за студенческую парту. К диплому инженера пробивался упорно, как, бывало, забойщиком в шахте через угольный пласт.

После академии — Первоуральск и должность заместителя директора трубопрокатного завода.

Была потом в жизни Осадчего одна, и хорошо, что только одна, «временная должность». После Первоуральска два года он проработал на высоком посту заместителя министра черной металлургии Украины. Но через два года попросился снова на завод.

Ныне откровенно рассказывает об этом, чистосердечно признается, что не потянул, не справился, заскучал, почувствовал себя не на месте. Наверное, у каждого человека случаются в жизни должности временные, а есть и прочные, постоянные, отвечающие характеру. Осадчий — директор постоянный, по призванию и по любви, и он доказал это тридцатипятилетним стажем.

Мы встречались не раз, хотя не так уж и часто, зато в разные годы, и само время корректировало мои впечатления: к тому же об Якове Павловиче я слышал на заводе много и едва ли не каждый день от самых разных людей. Нравственный портрет… Не лепится ли он всякий раз именно из этой пестрой мозаики суждений и оценок всех тех, кто близко знает человека?

Как-то один из инженеров показал Осадчему памятку — плод некоторых примечательных размышлений о деловых качествах директора.

Отдельные мысли запомнились Осадчему, потому что показались правильными. Вот такие, например:

«Не делай того, что могут выполнить подчиненные, умелые и компетентные, тогда не потонешь в море мелочей, а будешь видеть перед собой общее, существенное.

Знай меру иронии, когда она бьет твоего подчиненного, ведь он-то в большинстве случаев не может или не посмеет тебе ответить тем же.

Неблагодарность — большое зло. Если даже хороший работник уже отмечен в официальном порядке, всегда полезно лично поблагодарить его.

Еще Толстой говорил, что мы любим тех, кому делаем добро. Но, упаси боже, впадать и в инерцию делания зла. Тогда ожесточение против человека легко может перейти границы объективного и трезвого суждения о его поступках.

Критика — лекарство горькое и никому не нравится, по имей терпение выслушать любую критику и в свой адрес…»

В памяти хорошо сохранилась одна из оперативок, которую вел Осадчий. Обычно, открывая совещание, он поднимался из-за стола, говорил всегда стоя, памятуя, может быть, правило, что так легче, удобнее воздействовать на своих слушателей.

— Итак, начнем, товарищи, — сказал Осадчий. — Поговорим о международных стандартах на трубы.

— Еще год-два назад, — шепнул мне Терехов, — никто и не вспоминал о стандартах. А сейчас вышли на мировой рынок. Но его не так просто завоевывать.

— Знают ли ваши мастера в цехе международные стандарты? — спросил Осадчий у Игоря Михайловича Усачева, начальника трубоэлектросварочного цеха. Усачев — невысокий, светловолосый, с приятным лицом, улыбка на котором отражает душевное равновесие и удовлетворение собой, — не торопясь поднялся, неловко покрутил шеей, словно ему жмёт воротник рубашки, и долго тянул с ответом.

— Ну как, Игорь Михайлович, знают ли ваши мастера международные стандарты? — негромко спросил и Терехов, наклонясь ко мне. — Нот, не все знают. Есть инструкции, но ведь мало мы занимаемся тем, чтобы довести эти стандарты до рабочих. Директор прав.

От международных стандартов Осадчий перешел к… телевидению. Да, телевидению. Правда, речь шла о телевидении промышленном, о том, что хорошо бы использовать телевизионные установки для контроля сварочных швов внутри труб 820.

Осадчий говорил:

— Мы не можем допускать, чтобы рабочий или работница залезали внутрь двенадцатиметровой трубы. Там и температура высокая, и вредный флюс, и еще черт знает что! Нам говорят, что на экране телевизора невозможно получить четкое изображение шва. Да, пока не получается, товарищи! Но надо связаться с институтами, решить проблему…

Терехов в этот момент посмотрел внимательно на главного инженера Чудновского. Тот сидел рядом с директором и спокойно смотрел в зал, ни на кого персонально, на всех сразу с выражением вежливого и снисходительного внимания.

Упрек Осадчего, видимо, был адресован ему. Терехов шепнул мне, что Чудновский утверждает, будто телевизионная камера, даже оснащенная мощными юпитерами (если не жалеть денег и загнать их вместе с камерой в трубу), все равно не в состоянии уловить мельчайшие, с волосок, трещинки на матово-серебристом шве сварки. Пока телеглаз еще уступает в чуткости глазу человеческому.

— …Не выйдет с телевидением сегодня, так выйдет завтра. Важно не слезать с этой проблемы — долбить и долбить в одну точку, — продолжал директор.

В большой комнате, где проходила оперативка, было так тихо, что я услышал жужжание мухи, слепо бившейся о стекло. Чудновский вдруг шумно поднялся — высокий, с крупной головой, седой, по-стариковски обаятельный. Он, видно, собрался говорить.

Заметив это, директор повернулся к Чудновскому, заметил:

— Прошу вас, Алексей Алексеевич, только коротенько, в двух словах. Сейчас не время открывать дискуссию. Я коснулся этого вопроса попутно, у нас другая повестка.

Не знаю, долго ли собирался Чудновский говорить, но, должно быть, слова директора он воспринял, как новый упрек. Заметно покраснев, главный инженер снял медленным жестом очки.

— Не будет объясняться, — шепнул мне Терехов.

И действительно, Чудновский, пододвинув стул, сел.

— Есть вещи, которые не объясняются в двух словах, — бросил он. — Все, что можно, мы делаем. Но на реальной технической основе. Идея же с телевизором хотя и звучит благородно, но это… — Чудновский искал определение. На резкое он, видно, не решался, мягкое же не отвечало его настроению.

— Он хочет сказать — афера, — комментировал Терехов.

Чудновский произнес:

— Это несерьезно. Можно загнать прожектора в трубу, но это будет прожектерство! — Он слегка улыбнулся, довольный своей шуткой.

Я оглянулся. Многие, опустив головы, что-то писали или чертили в своих блокнотах. Опять стало слышно, как назойливо бьется муха об оконное стекло. На площади перед заводом прозвенел трамвай. Потом еще раз. Звук таял, как удаляющийся колокольчик.

В конце оперативки Осадчий подозвал Терехова.

— Прошу вас выяснить, что там происходит с цинковой ванной в цехе пильгерстана.

Главный инженер собирался сам пойти в этот цех. И вот директор посылает туда не его — другого.

— Сейчас же иду, — ответил Осадчему Терехов.

Через минуту, когда мы вышли в коридор, Виктор Петрович сказал, недоуменно пожимая плечами:

— Если директору угодно подчеркивать свою размолвку с главным инженером, в конце концов это его дело!

Я чувствовал, что спор о промышленном телевидении — лишь часть более крупных разногласий между директором и главным инженером. «Что ж, конфликт не такой уж редкий, — подумалось мне. — Но не буду торопиться с выводами». Пока же я отправился вслед за Тереховым.

Цех пильгерстана в годы войны первым перебрался с юга на Урал. Заводской ветеран, он стал родоначальником всех других цехов. И тем был мне интересен вдвойне.