— Нет, нет, хватит, — не согласился Чудновский. — Надо уметь уйти вовремя, не дожидаясь, пока тебе это предложат.

И снова звал дочку с собой.

— Боже мой! — вырвалось у Ирины. — Есть сила в каждой слабости, отец, если эта слабость переходит в атаку.

Отец помолчал, должно быть, обиделся. А что она могла противопоставить его просьбе, его одиночеству, болезням? Свои дела в больнице? Больницы есть повсюду. Диссертацию о службе здоровья? Эта проблема всеобща. Было только одно, чему не найдешь замены, только одно, на что она могла опереться в споре с отцом. Это ее привязанность к заводу, к людям, которых она знает много лет, к свой "больнице. И надежда именно здесь найти счастье.

— Я не знаю, папа, может быть, я приеду потом, но пока мне сразу трудно бросить все. Я буду навещать тебя, — пообещала Ирина.

Отец помолчал. Подумал, должно быть, понял и смирился.

После долгой паузы сказал, что звонил директор, обещал, что сам он, лично, поможет Чудновскому устроиться в Жданове, там у него много друзей.

— Я думаю, помнят еще в Жданове и Чудновского, — добавил Алексей Алексеевич.

— Ну вот и хорошо, папа, — поспешно сказала Ирина. — Худой мир все-таки лучше доброй ссоры.

На вокзале провожающих было немного. Ирина, сослуживцы Чудновского, соседи по дому, Терехов. Стоя у мягкого вагона, Алексей Алексеевич вымученной, вялой улыбкой приветствовал их появление на перроне, благодарил за то, что не забыли старика, почтили вниманием.

Обычная томительность последних минут на перроне как-то особенно тяготила. Все слова и пожелания уже высказаны, а время еще есть, и вот сам отъезжающий нетерпеливо, а те, что стоят у вагона, украдкой поглядывают на циферблат часов, где короткими прыжками движется минутная стрелка.

— Каков, товарищи, возраст настоящей человеческой жизни? — спросил вдруг у провожающих Чудновский. И вначале все подумали, что он спрашивает серьезно. Только когда Алексей Алексеевич сам ответил: — Возраст такой — семь лет до школы и два после пенсии. Итого девять, — поняли шутку и рассмеялись.

— Нет, это все-таки мрачновато. Надо двадцать после пепсин по меньшей мере, — заявил, улыбаясь, Терехов.

— Да, конечно! — поддержала Ирина.

Она подошла к отцу и обняла его седую голову. Впервые Терехов увидел, как в расширившихся ее глазах стояли слезы.

— Теперь, Алексей Алексеевич, вы уж всласть займетесь своей астрономией. Телескоп-то берете с собой? — поинтересовался он.

— Как не взять, Виктор Петрович! Как не взять! Теперь мне одна дорога, — Чудновский задумался и добавил тихо, — к звездам.

Ирина хотела, видно, что-то сказать, чем-то утешить отца, но вагоны дернулись, и все зашумели, задвигались.

Чудновский вскочил на подножку, выпрямил спину, плечи, согнал улыбкой с лица серый налет отчужденности, помахал шляпой. Он словно бы помолодел в эти минуты. И прощался со всеми взволнованно, со стариковской своей грацией, с той особенной, всегда исходившей от него эманацией изящества.

А Ирина заплакала…

Приезжать на старое, знакомое место вдвойне интересно. Я никогда сразу не иду на завод, а люблю сначала побродить вокруг него по поселку, городу, посмотреть на дома, зайти сначала не в заводоуправление, а на квартиру знакомого человека, порасспросить его о новостях, почитать заводскую многотиражку. И как ни мал порою срок, отделяющий одну поездку от другой, все равно соберется куча перемен, служебных перемещений, выдвижений и падений, которые редко бывают случайными, скорее, отражают некие общие тенденции жизни.

Так и на этот раз первым делом заявил о новостях видный издали большой транспарант у парадного подъезда заводоуправления. На нем — текст Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении Челябинского трубопрокатного завода орденом Ленина.

За успехи в развитии производства, за новую технику, за то, что утерли нос господину Аденауэру… Многие заводские работники получили ордена и медали, стали Героями Социалистического Труда.

Отсвет большого праздника, который недавно прошумел здесь, еще можно было заметить на внешнем убранстве завода, на транспарантах, плакатах. Ну, а люди, как всегда после праздника, быстро втянулись в обычные производственные дела, в водоворот привычных забот.

В трубоэлектросварочном цехе в канун двадцатипятилетия завода, которое почти совпало с пятидесятилетием Октябрьской революции, все стены и пролеты украшены плакатами, стендами с итоговыми цифрами, памятными фотографиями времен войны, текущими бюллетенями соревнования. Тут же висит большая доска с именами тех, кому присвоено звание "Лучший мастер". Я прочитал:

"Июнь 1967 года — второе место Лутовинов П. П. август — первое место Падалко Н. М."

Лучший мастер — это такая должность, а точнее сказать, такое звание на заводе, которое надо подтверждать усилиями и энергией каждодневно, из смены в смену, из месяца в месяц, из года в год. Это не так легко. Но зато такой труд приносит как главную награду особое чувство удовлетворения. И сознание важности своего дела. И рабочей гордости.

К пятидесятилетию Октября на заводе было приурочено еще одно славное дело челябинских трубников: создание по тем временам самого большого в стране трубопрокатного стана "1220".

Комсомолец Павел Лутовинов, молодой мастер, был активным участником этого события. Сосед Падалко, он работал на линии "1020", той самой знаменитой, которой по инициативе самого завода суждено было еще раз изменить свой облик, вырасти в линию "1220". С нее сходят громадные трубы, которые, ползя по рольгангам, напоминают даже не трубы, а нечто вроде движущихся тоннелей.

Каждый день в четыре часа дня, когда в некоторых местах подрывали фундамент, тряслись стены, звенели стекла окон в конторе и красноватым облаком пыли от всплывшей в воздух окалины затягивало все вокруг, Павлу Лутовинову казалось, что в цехе рвутся бомбы. И долго эхо этих взрывов гуляло между пролетами, поддерживаемое слитным грохотом ста пневматических молотков.

Строителей было мало, строительных работ — множество. Сварщики включались в монтаж, цех многое делал своими силами за счет дополнительного рабочего времени, в воскресные дни. В шестьдесят третьем году новая линия пристраивалась сбоку, а на этот раз и реконструкция, и обычная производственная работа протекали… одновременно. Стан работал, не снижая производительности!

Удивительно? Да! Если мы еще можем удивляться тем истинно трудовым подвигам, которыми так богата наша страна.

Я знал Пашу Лутовинова как мастера не первый год. Он мастер — из молодых инженеров.

Завод для этого коренастого юноши с густой шевелюрой, живыми глазами и широколобым добрым лицом стал первой серьезной школой жизни. Не сразу, не просто налаживались у молодого мастера взаимоотношения с рабочими.

Я сам был свидетелем, как Павка жаловался более опытному мастеру, что электрик Сидоркин с утра пришел на работу явно выпивши и когда вызвали его на линию, куда-то исчез. Прошло полчаса. Его нет и нет. Павке пришлось взять электрика с другого участка. Наконец Сидоркин появился. Спросил: "Вы меня вызывали? Я был в другом месте. Вы у нас человек новый. Зачем говорите, что я нетрезвый?!" Павел ему отвечает: "Какой же вы трезвый, посмотрите на себя! Идите!"

— И отпустил? — удивился мастер.

— А что было делать? — Лутовинов развел руками.

— Это ошибка! Ты должен был послать рабочего в санчасть. Там бы его сразу проверили на алкоголь.

— А я ему пригрозил: еще одно такое появление в цехе, напишу рапорт, — оправдывался Павел.

— Вот когда ты грозил, Сидоркин и почувствовал твою слабость. Мол, молодой и рохля. В санчасти его наверняка признали бы пьяным и не допустили к работе. А это — урок. Сидоркин и других бы оповестил: "Наш новый-то — строг! Имеет характер!"

Павел слушал, опустив голову, уже понимая, что оплошал.