— Я, — Чудновский, слепка напнувшись, глубоко вздохнул, — я, товарищи, собирал материал… Это требование времени… Все же речь идет о моем заводе и моей, как говорится, боли. Но вот сейчас я решился и… сигнализирую!

Ну, хорошо, — секретарь что-то пометил у себя в блокноте. — Вы сигнализируете. Но ведь, Алексей Алексеевич, дорогой мой, у вас не такая должность была, чтобы только сигнализировать — меры надо было принимать!

Секретарь взглянул на Осадчего, словно привлекая его внимание к этой мысли. Тот молча, пожав плечами, как бы подтвердил: "Собственно, как же иначе?"

— Не стрелочником были на заводе, а главным инженером, — негромко закончил секретарь. — Самым главным.

де же ваша принципиальность?

— Вот в этом и есть, — сказал Чудновский и снова повторил слово, которое уже вызвало легкий смешок у кого-то в углу кабинета. — В том, что сигнализирую.

Он ничего более не добавил, но продолжал стоять и только вытер платком лоб. Все ждали, что он скажет еще что-то, но Чудновский, обычно темпераментный оратор, умеющий постоять за свои идеи, сейчас молчал.

Осадчий, пока тянулась эта странная пауза, думал о том, что давно занимало и мучило его. В самом деле, как могло случиться, что Чудновский, уважаемый всеми человек, большой специалист, с его стажем, опытом, знаниями;, с его широким взглядом на вещи, оказался в числе стойких противников реконструкции завода? Какое ослепление нашло на него?

Осадчий мог понять: совершен ошибочный шаг, но ведь его можно было исправить! Сколько имелось к тому возможностей? Сколько времени? Но Чудновский этого не сделал. Почему? Что помешало? Вряд ли разум. Тогда что же? Сердце? Запавшее в него озлобление, личная неприязнь, пустившая такие глубокие корни? Начал с оппозиции к одному человеку, а вышло — к самой жизни? И все потому, что озлобление — дурной советчик.

Так думал Осадчий. А Чудновский? О чем он думал, все еще стоя у стола под внимательными, полными ожидания взглядами всех присутствующих? Этого никто не знал.

Яков Павлович почувствовал в ту минуту, что ему неприятно и даже больно смотреть на покрывшееся розовым румянцем, ставшее вдруг жалким лицо Чудновского. Он отвернулся к окну. Над городом по-прежнему шумел дождь. Он даже прибавил в силе, словно силился заглушить голоса в кабинете. Казалось, там, в глубине темных туч, небо наращивает свой гнев. И вот он прорвался голубым, как огонь сварки, зигзагом молнии. В комнату вкатился гром.

Как всегда в грозовую погоду, воздух, насыщенный электричеством, остро попахивал озоном. Ветер надувал парусом плотные шторы. Пришлось закрыть окно.

— Товарищи, внимание! — секретарь постучал карандашом по столу. — Приступим к обсуждению докладной записки. Конкретно, по пунктам.

…Когда совещание закончилось, уже стемнело, и дождь затих. Только тихонько пели еще водосточные трубы, отдавая лужам последние струйки воды.

Осадчий перед уходом в последний раз выглянул на площадь. Там, за мокрым стеклом окна, словно бы на дне гигантского котлована, двигались люди, шныряли юркие мотоциклисты, обмытые под дождем "Волги" разрезали колесами лужи.

Осадчему не хотелось уходить от окна, приятно было прислонить гудящую от усталости голову к прохладному стеклу.

Внезапно на площади зажглись фонари. Теперь ее мокрый асфальт, подобно огромному черному зеркалу в каменной оправе высоких зданий, отражал световой силуэт города.

Чудновский тоже подошел к окну, некоторое время они постояли рядом. Потом секретарь предложил пойти вместе, немного погулять.

"Хочет поговорить", — решил Осадчий.

Алексей Алексеевич, — начал секретарь, когда они втроем молча миновали ярко освещенное старинное здание драмтеатра. — Мы все устали, был полезный разговор, все прояснилось с деловой точки зрения. Но мне бы не хотелось отпускать вас с таким подавленным настроением.

Отчего же подавленным? Отнюдь, — поднял голову Чудновский. — Я ведь не мальчик, знал, на что иду. Вот написал… Указал на узкие места, поскольку исправлять их сейчас уже не в моей власти. Да и раньше…

— Что раньше? — быстро спросил секретарь.

Чудновский махнул рукой:

— Долгий разговор. Зачем старое ворошить? Если ждете моих признаний, пожалуйста. Да, я ошибался. Чего-то недоучел, не разглядел, так сказать, в дали времен. Хотя я работал много и честно. А с Яковом Павловичем спорил потому, что верил в свою правоту… — Чудновский передохнул и закончил: — В какой-то мере вину свою признаю. А виноватых, как известно, бьют.

— Ну, кто же вас бьет, Алексей Алексеевич! — не выдержал Осадчий. — Побойтесь бога! Письмо-то обвинительное писали вы, а мне уж приходится защищаться. Но я никогда не держал на вас зла, старался не переносить пашей размолвки на служебные отношения. Так или нет?

— Не совсем так, — возразил Чудновский. — Но это сейчас уж и неважно. Не будем, Яков Павлович, подсчитывать взаимные обиды, огорчения. Это не дело мудрых.

— Вот именно, — живо подхватил секретарь, — вот именно! Зато дело мудрых понять суть, причину былой ошибки. Кто забывает прошлое, обречен на то, чтобы снова пережить его.

— Хорошо сказано, — откликнулся Чудновский.

— Спасибо, — поблагодарил секретарь. Он достал сигарету, и, пока прикуривал, все постояли около чугунного столба с крупными, матовыми фонарями. — Если два опытных руководителя одного возраста, одной жизненной школы расходятся во взглядах, — продолжал секретарь свою мысль, — значит, один из них утерял верное чувство перспективы. И не то, чтобы один — прирожденный новатор, а другой — консерватор. Да и есть ли такие, применительно к науке руководства особенно? Но если человек просто устал от жизни, перестал зорко смотреть вперед — он порою даже незаметно для себя выпадает из тележки, отстает…

— Да, товарищи, за долгую свою жизнь я тоже понял всю правоту этой мысли, — сказал Осадчий. — Руководить — значит предвидеть. Знать, куда пойдет жизнь.

Чудновский вздохнул, оглядывая площадь. Он казался каким-то потерянным. Осадчий чувствовал: на душе у Алексея Алексеевича тяжело.

Они еще постояли у перекрестка, пропуская поток машин. Потом, когда на светофоре зажглась зеленая строчка: "Идите", — секретарь предложил:

— Разбежимся, что ли, как говорят мальчишки? — и, повернувшись к Чудновскому, попросил: — Алексей Алексеевич, дорогой, подумайте о нашем разговоре, по-хорошему подумайте. А я скоро загляну к вам в институт.

Дождь опять усилился, и они поспешили разойтись. Секретарь пошел к обкому, там его ждала машина. Чудновский свернул за угол — домой. А Осадчий, отпустив машину, пошел пешком. Не торопясь, вышагивал мимо луж с тем особым удовольствием, с каким разминаешь тело после долгого сидения, когда так приятно подышать свежим воздухом и проветрить голову.

Чудновский уезжал поспешно, и это немного походило на бегство. В институте хотели организовать ему торжественные проводы, но Алексей Алексеевич отказался, ссылаясь на то, что он вроде бы уезжает пока не насовсем, а только чтобы приглядеть себе домик на юге, в городе Жданове, — одним словом, на разведку.

Однако эта отговорка не могла изменить общего мнения, что Алексей Алексеевич хочет уйти тихо, спрятав от лишних глаз нелегкий груз усталости и недовольства собой.

Уходить так на пенсию обидно, но товарищи из института, как ни старались, не могли переломить настроения своего директора. Осадчему это тоже все было неприятно. Однако контактов с Чудновским он не искал, не видел в этом смысла и душевной потребности. Раздумывал, поехать ли ему на вокзал. Решил не ехать, ограничиться прощальным телефонным звонком.

Ирина узнала о непреклонном решении отца уйти на пенсию и уехать за несколько дней до того, как он заказал билеты. Алексей Алексеевич предложил дочери ехать с ним. Она пыталась отговорить отца, убеждая, что моральный износ, о котором он говорит, есть категория субъективная, человек всегда может найти в себе душевные резервы.