— Ты исполнитель, с тобою все в порядке, — произнес Терехов.
— Рядовой науки, — подхватил Алик, хотя и чувствовал иронию Терехова. — Я просто здесь служу.
— Именно. Так будь здоров! Мы еще посмотрим другие лаборатории.
— Категорически приветствую! — провозгласил Алик, снова оборачиваясь к прибору.
Мы вышли из лаборатории оптических исследований. В соседних Терехов показывал мне электронный микроскоп, прибор для структурно-рентгеновских снимков. Но выглядел Виктор Петрович рассеянным и удрученным. И я почувствовал, что мысли его сосредоточены на другом. Видно, сообщение Алика сильно поразило Терехова.
Осадчий узнал о докладной Чудновского примерно за неделю до обсуждения ее в обкоме партии. Позвонил секретарь обкома, пригласил директора и его ближайших Помощников на заседание.
Узнав, в чем дело, Яков Павлович печально вздохнул в трубку:
— Грустно все это!
— Все так, но в докладной есть выкладки, иные любопытные, и есть факты!
— Еще бы! Наверное, весь институт собирал компрометирующий материал.
— Не может быть, — засомневался секретарь.
— Одним словом, мощный вклад в науку, — продолжал Осадчий. — Нашли-таки тему для работы!
И хотя он вроде бы мрачновато шутил, душевная боль, которую лишь скрадывала эта шутка, не могла остаться незамеченной.
— Ничего, — сказал секретарь, — разберемся! Будешь готовиться, Яков Павлович, к спору?
— Нет.
— Почему?
— Некогда! У нас план. Болтать некогда, — ответил Осадчий сердито. — Но, конечно, придем, все ценное выслушаем.
Директор, действительно, отнесся к предстоящему совещанию спокойно, без нервозности и суеты. Только попросил плановый отдел подготовить ему итоговую табличку за последние полгода и предупредил нового главного инженера Товия Яковлевича Ольховича о предстоящем свидании в обкоме.
— Какое уж там свидание! Будет палить из всех батарей. Впору окопы отрывать! — сказал Ольхович.
— Нет, в окопы лезть не будем, встретим огонь грудью. Мы гвардейцы, — невесело пошутил Осадчий.
Надо же было случиться, чтобы именно на следующий после разговора с секретарем обкома день к директору завода пришел сотрудник местного телевидения с предложением организовать телепередачу под названием "Диалог заинтересованных". Собрать за круглым столом представителей завода и трубного института.
— Хорошо бы, Яков Павлович, вам самому выступить. Вас знают и ценят в городе, — попросил режиссер.
— Я не артист, чего меня показывать! И о чем, собственно, пойдет речь в этом вашем…
— Диалоге заинтересованных, — поспешил подсказать режиссер. Вы заинтересованы в скорейшей разработке Новых методов сварки, а институт — в заводе, на котором будет происходить внедрение этих методов. У вас, Яков Павлович, — поле для экспериментов в невиданных производственных масштабах.
— Ну, поле надо сначала засеять чем-нибудь… разумным, ценным. А где эти зерна, труды, открытия, которые можно тут же внедрять, как вы говорите, в невиданных масштабах? — спросил Осадчий. — Маловато их пока. Вынуждены сами, не дожидаясь, заниматься кое-чем.
— Да, я знаю, — кивнул режиссер. — Вообще, ходят слухи… — он замялся, — что у завода с институтом некая напряженность отношений…
— Не знаю, ходят ли слухи, а сотрудники института ходят к нам часто, — прервал сердито Осадчий. — Ходят и работают у нас. Никаких натянутых отношений с институтом нет. Теперь о вашем предложении, — продолжал директор. — Вот вы сказали, что это интересно — такой диалог по телевидению. А у меня есть сомнения, как у телезрителя. Вы не обижайтесь, — попросил он, видя, что лицо режиссера сразу погрустнело.
— Да, я слушаю, Яков Павлович, — ответил тот. — Какие же сомнения?
— Мне кажется, для специалистов диалог будет примитивным, а для остальных зрителей — малопонятным. Ведь ничего серьезного на таком совещании перед телекамерой не решишь. Не правда ли?
— Нет, нет! — не сдавался режиссер. — Вы неправы, Яков Павлович, мы пробовали не раз. В городе живет целая армия трубников. И молодежь — сколько у нас вузовской молодежи — она интересуется техникой.
— Целый час или полтора технических разговоров, терминов? — Осадчий с сомнением покачал головой.
— Телевидение это выдерживает, — поспешил заверить режиссер.
— Телевидение, может, и выдерживает, но вот зритель — не уверен! Ну, да ладно. Делайте. Мы соберем вам людей. От нас выступит кто-нибудь из техотдела. — И видя, что гость все же обиделся, Осадчий поддержал его ободряющей улыбкой.
Когда режиссер ушел, Яков Павлович невольно вспомнил о предстоящем другом совещании — в обкоме. Без телевизионных камер и зрителей. Но, видно, там будет не менее жарко, чем в телестудии, при ярком свете юпитеров.
В день совещания с утра лил дождь. То монотонный, сеющий капельную мелочь, то, набрав силы, сердито барабанящий по крышам. Дождь вспенивал большие лужи на асфальте площади, видной из окна кабинета секретаря обкома. Казалось, эти лужи закипали.
Осадчий сел у окна, в крайнем ряду стульев, стоящих вдоль стен кабинета. Отсюда он мог видеть почти всех присутствующих работников обкома, института, завода.
Пока говорил Чудновский, долго, обстоятельно и скучновато, речь его, подобно лужам, пузырилась цифрами, которые трудно было сразу запомнить и оценить, Осадчий то и дело ловил себя на том, что прислушивается к пению водосточной трубы. То ли в шелесте воды было что-то успокаивающее, то ли знакомый голос каким-то странным образом гармонировал с шумом дождя и звонким боем капель о железо подоконника.
Нельзя сказать, что Чудновский возводил напраслину, что критика его не стоила внимания. Нет. Глаз у Алексея Алексеевича острый. Под некоторыми его замечаниями Осадчий подписался бы сам. Но на заводе еще не до всего дошли руки, не все успели сделать.
Были и спорные замечания. Такие, которые Осадчий отверг в своем выступлении как преждевременные или явно демагогические. Однако дело сводилось даже не к тому, как складывалось соотношение плюсов и минусов в этом обсуждении, даже не к самой сути спора, а к неприязненному тону, обличительным интонациям Чуднов-ского. Недаром говорят, тон делает музыку. Вот этого-то недружеского тона Осадчий не мог ни понять, ни принять. Он сказал об этом резко. Может быть, слишком резко, прямо в лицо Чудновскому. Тон делает не только зыку, но и критику.
— А действительно, Алексей Алексеевич, почему вы собрались выступить с замечаниями только сейчас? Столько лет вы были главным инженером на заводе, спросил секретарь обкома.
Ответ на этот вопрос сейчас интересовал всех. Чуковский не мог не почувствовать общего настроения. Но, должно быть, ничем другим нельзя было больнее задеть его.
— Я на заводе, действительно, работал долго, — ответил он глухо. — Ну, и что из того?
— Двадцать лет вы не замечали этих недостатков, но зато за два месяца, уйдя с завода, успели обобщить их, написали письмо. Нет, я не против таких писем, Алексей Алексеевич, по все же не отказывайте и нам в нашем удивлении.
— Я не отказываю, — произнес Чудновский так же глухо.
Он встал, выпрямился, выше поднял голову, словно принимал вызов. Но Осадчий видел, Чудновский нервничает, он весь как-то внутренне напрягся и волнуется.
— Мои замечания, товарищи, — пояснил Чудновский, — относятся лишь к последним трем-четырем годам работы завода. Двадцать лет тут ни при чем.
— Допустим, — сказал секретарь. — Но кто же был главным инженером в последние годы? Разве не Чудновский Алексей Алексеевич? Разве времени было мало, чтобы поставить открыто перед директором, парткомом завода, перед нами, наконец, весь круг таких важных и тревожных вопросов? Чего вы ждали?
Осадчий поднял голову от бумаг, чуть наклонив ее, посмотрел в лицо Чудновского. Нет, он сейчас даже по влился, ему было интересно, что же ответит Алексеи Алексеевич. Хватит ли ему мужества признаться в своей неправоте? И, вместе с тем он немного даже сочувствовал своему бывшему главному инженеру. Осадчий не хотел бы сейчас быть на его месте.
