"Здесь жил и работал в 1911 году В. И. Ленин — теоретик и вождь международного коммунистического движения, основатель Советского Союза".

Я сделал снимок доски, стены дома, на которой местами осыпалась штукатурка, появились трещины. Вход в дом сбоку, со стороны пустыря. Скрипит под ногами деревянная лестница. И вот — дверь в квартиру из двух небольших комнат и кухни.

Мадам Будон любезно приглашает нас посмотреть, как она живет, ибо увидеть то, как жил здесь Ленин, сейчас уже невозможно. Более чем за полвека в квартире сменилось множество жильцов.

Сама мадам Будон живет здесь сравнительно недавно. Ее муж — подметальщик улиц. В квартире чистенько, но бедновато.

— Неудобно здесь долго находиться, — прошептала Ирина. — Поймите, товарищи, она работает. Неудобно…

Мадам Будон стирала. На ней был передник с мокрыми пятнами, растрепавшиеся волосы сползали на лоб. Ей лет под сорок, но трудная жизнь поставила уже печальные меты на усталом лице.

Мы заторопились уйти, унося в душе облик этой квартирки и, пожалуй, даже удовлетворение от мысли, что занимает ее семья рабочего, а не лавочника или рантье…

Я увидел, как Вера Терехова, на минутку задержавшись, вручила мадам Будон подарок от нашей группы — косынку с видом Кремля, Красной площади и надписью, строчкой из популярной песенки: "Пусть всегда будет солнце!"

Вера немного говорит по-французски и перевела надпись.

— Пусть всегда будет у вас счастье, в вашей семье! — добавила она.

— Мерси, мерси, — мадам Будон прижала руки к груди.

У Веры полно сувениров, захваченных из дома. Больше, чем у кого-либо из нас. Матрешки и флакончики духов, косынки, значки. Она потратила на них немало денег и сейчас с удовольствием одаривает сувенирами всех французов, с которыми имеет возможность хоть немного познакомиться.

На приеме в мэрии все было, как бывает на таких приемах. Заместитель мэра мсье Дюпа с ленточкой Почетного легиона, герой Сопротивления, поднял бокал за дружбу… Мы пили шампанское в зале бракосочетаний, служившем одновременно и залом заседаний, где стены украшены фресками на темы охоты и любви.

Потом — представление гостей, тосты, сдержанное веселье, вспышки магния — фотосъемка и книга для почетных посетителей мэрии, где ставятся порой уже не слишком твердые подписи и завитушки в конце фамилий.

И все же, к сожалению, мы пробыли там мало, торопились в Париж, ибо автобус должен был вернуться для каких-то иных надобностей фирмы. Что ей, фирме, до Лонжюмо! Фирма — частная.

Последние пять минут у автобуса в ожидании, пока все соберутся. Мы стоим, курим, приятно разгоряченные вином, солнце уже садится, расплескав по крышам нежные блики заката, жара спала и дует легкий ветерок.

— Хороший городок Лонжюмо — истинно французский, — сказал Виктор Терехов.

Мы уже побывали во многих городах, и он, конечно, мог судить об особенностях Лонжюмо. Но все же я спросил, что именно он имеет в виду.

— Мне кажется, Лонжюмо должен был понравиться Владимиру Ильичу. Все здесь по-рабочему, скромно, как-то тепло, — ответил Виктор.

— Как-то тепло? — переспросил я, удивившись такому определению. Но потом подумал, что есть в нем что-то очень точное, если иметь в виду то своеобразное обаяние теплоты и уюта, изящества и вкуса, которые выражают во французских маленьких городках нечто всеобщее, глубоко национальное.

Того, кто бывал в Европе, пожалуй, трудно удивить западным стилем, яркостью вывесок и витрин, обилием кафе, баров и магазинов. Приглядишься и увидишь свой стандарт, назойливость и уличную тиранию рекламы. Города уже кажутся туристу похожими друг на друга.

Но не то во Франции. Здесь всегда ново и удивительно веками сложившееся умение внести гармонию и изящество во все, что составляет облик города или улицы, дома, фасада кинотеатра, внутреннего интерьера в каком-нибудь деревенском кабачке.

Я понимаю, это трудно объяснить словами, надо увидеть и самому почувствовать.

Лонжюмо… Я прощался с ним сосредоточенный и немного печальный от сознания, что мне уже, наверное, никогда не придется больше гулять по его улицам. Есть легкая грусть в таком настроении, знакомом каждому туристу, путешествующему вдали от родины. Ведь все, что ты видишь, это в первый и, скорее всего, в последний раз.

Потом я заметил, что чем ближе приближался срок нашего отъезда на Родину, тем все чаще мы — и Терехов, и Вера, и Ирина Чудновская — возвращались мыслями к тому, что ожидает каждого из нас дома. Это уж закон!..".

Все это мне припомнилось сейчас, когда я гулял с товарищем Семеном и Виктором Тереховым по скверу, вблизи памятника Ленину, в Челябинске.

— Вот, товарищ Семен, — сказал Терехов, — во французском городке Лонжюмо живет ваш ровесник Морис Дюшон и тоже сохраняет сарай-мастерскую, где размещалась марксистская рабочая школа Ленина.

— Я это слышал, сынок, — кивнул товарищ Семен.

— Оба сторожа — старые пролетарии, француз и русский. Символично даже, — повернулся ко мне Терехов.

Потом он пожал руку старику:

— До свидания, товарищ Семен, до нового, доброго свидания, товарищ комендат нашей Ленинской площади!

Мы пошли по скверу. Солнце поднялось выше, около памятника стояли ели, так живо напоминавшие кремлевские, быть может, только немного ниже ростом. Ели отбрасывали на мрамор густые тени, а в глубине их ветвей словно бы притаился голубовато-дымчатый сумрак.

— Если бы я мог, объездил бы все ленинские места, — сказал вдруг Терехов. — Это волнующе. Увидеть все реликвии, связанные с этапами жизни и борьбы Ильича.

— Хорошая мысль, — согласился я.

— По-моему, тоже, — кивнул Терехов. — Вот я и во Франции вдруг подумал о своем заводе. Знаете, в связи с Ленинской премией, которую недавно получили наши товарищи. В Лонжюмо думал, и на улице Мари-Роз, и в Версале, даже когда разглядывал памятники пышному веку Людовика Четырнадцатого… Не смейтесь, — сказал он мне, хотя я и не смеялся. — Да, все думал.

— О чем же именно?

— Ну, на это трудно ответить в двух словах. Об ответственности каждого человека перед обществом, о ленинской мере всех вещей, ленинской заботе о людях труда, в общем, обо всем том, что связано с этим высоким понятием — Ленинское…

Меня давно уже привлекала в Терехове динамичность характера, которая чаще всего основывается на запасах внутренней энергии, расходуемой щедро, без тревоги за то, что она может иссякнуть. И, должно быть, именно поэтому такая энергия вкупе с жизнелюбивым темпераментом всякий раз быстро и полно восстанавливалась для все новых дел.

Вера Терехова в этом была похожа на мужа. Она часто и горячо вмешивалась в дела, в которые могла бы и по вмешиваться или хотя бы не отдавать им столько души. Когда Терехов говорил мне, что хочет всюду успевать, он, должно быть, имел в виду и себя, и Веру, соединенных, кроме уз брака, еще и общностью человеческого горения.

"Такие люди по-настоящему нужны заводу, — частенько думал я, глядя на них, — ибо поэзия вечной заводской работы требует еще и каждодневной, безотказной и полной отдачи сил".

Представьте себе гигант — трубоэлектросварочный цех, с его огромными пролетами, где почти не видно рабочих и царит над всем автоматика, индустриальная гармония. В этом цехе сварку производят автоматы. Но понятие "автомат" порою означает лишь ведущий принцип, параллельно с которым сохраняются еще рудименты старых, примитивно кустарных методов.

Операция по удалению из трубы использованного горячего порошка — флюса долгое время производилась вручную. Подручные сварщиков вынуждены были залезать в трубу, чтобы собрать порошок и перенести его в бункер. Утомительное, малоприятное и небезопасное дело — приходилось дышать вредным дымком.

Жаловались они и на то, что сосун бункера, который затягивал порошок флюса, не всегда точно копировал отклонения самого сварочного шва. А ведь труба бывает несколько овальной формы, и жесткий сосун сдирал порою кромки еще мягкого шва.