Левый берег — интеллектуальный, а правый — коммерческий; левобережный Париж — Париж интеллигенции, ученых, студентов, людей искусства — понравился нам своим особым обликом, характером, атмосферой жизни. Правобережный — более яркий, шумный, крикливо-рекламный.

— Вы чувствуете, это совсем другое, правда? — спрашивал наш гид, и все мы, как ученики в классе, чуть ли не хором отвечали:

— Чувствуем!

На подступах к улице Мари-Роз мы проехали предместье Сен-Жермен — район былых аристократических особняков. Как часто здесь селили своих героев Бальзак и Золя, Стендаль и Гонкуры. Пожалуй, ни в одной европейской столице не ощущаешь в такой мере всю пленительную мощь родства славы этого города с тем, как поработали для нее многие поколения французских писателей.

Мы остановились у памятника, изображавшего Бальзака. Неподалеку от него — кафе "Ротонда". Много лет назад тут сиживал за маленьким столиком Ленин, его друзья по парижской эмиграции и те русские революционеры, которые по партийным делам приезжали из России.

Ах, если бы можно было выйти сейчас из автобуса и хоть полчаса посидеть здесь за столиком — по-парижски, прямо на улице, имея над головой лишь защитную тень от полотняного тента. Посидеть, глядя на улицу, на поток машин, послушать, как прибоем накатывается шумное дыхание города, попытаться зрительно восстановить то, что мог здесь видеть, слышать Владимир Ильич.

Но, увы! Мы придем сюда вечером, а пока автобус лишь остановился на минуту у красного фонаря светофора, и я, торопясь, щелкнул фотоаппаратом. Вот он — этот снимок, у меня на столе. Я охватил в нем лишь край кафе и часть фонаря с огромной буквой "М": где-то рядом была станция метро.

Как хорошо распределились свет и тени на балконе второго этажа, который наполовину задрапирован разноцветной полосатой тканью, на сетчатых жалюзи окон, на рекламных щитах и надписи из витых неоновых трубок.

Я спрашиваю себя, зачем мне эти детали фасада типичного парижского дома с кафе на первом этаже и жилыми квартирами на верхних? Что мне от всего этого? Но тут же уличаю себя в неискренности. Я знаю, снимок будет мне дорог одним напоминанием о том, что я видел "Ротонду", в какое-то мгновение мысленно представлял себе, как за этими столиками, быть может, за чашечкой кофе, в спорах, вполголоса решались человеческие судьбы русских революционеров и определялись пути, по которым они шли потом в революцию.

На улице Мари-Роз Ленин прожил три года с Надеждой Константиновной и ее матерью. Мы поднимались, топая по ступеням лестницы, по которой когда-то ходил Ильич, и очутились в квартире с двумя комнатами и кухней. Здесь многие годы после Ильича жили семьи французских рабочих, пока в 1956 году компартия Франции за свои деньги не выкупила эту квартиру и не превратила ее в музей.

В музее всего лишь одна хранительница, она же экскурсовод, а нас, туристов, было так много, что когда вся группа вошла в маленький кабинет Владимира Ильича, уже негде было повернуться.

Все в этой квартире дышит скромностью и строгой бедностью эмигрантского жилья. Во всем отпечаток подвижнического быта, заполненного титанической работой гения.

Стенды с рукописями, экземпляры газеты "Социал-демократ", которая печаталась неподалеку в типографии "Леклер", подлинный экземпляр "Рабочей газеты" — Ленин получал ее из России, — листки из рукописей…

Оставив свои записи в книге посетителей, ниже фамилий наших космонавтов, недавно здесь побывавших, мы вышли на улицу, залитую апрельским солнцем, сравнительно тихую, лишь с несколькими машинами у тротуара, с мостовой, которая подметена так же чисто, как и старенький паркет в квартире Ильича, и я, кажется, впервые заметил, как цветут, окутав себя розовым дымом, кудлатыми шапками растрепанных ветром крон, парижские весенние каштаны…

Через несколько дней мы снова сели в автобус, чтобы ехать в Лонжюмо, и Татьяна Сергеевна объявила, что там группу челябинских туристов ждут в мэрии.

— Это совсем близко от Парижа, живописная дорога, но, к сожалению, мы не сможем останавливаться, в мэрии уже ждут нас, и, кажется, будет угощение, — сказала она.

— Очень, очень мило с их стороны. Сегодня я, кажется, отдохну от Парижа, от магазинов. Мне просто необходимо успокоиться, — заметила Ирина Чудновская. Она сидела в автобусе рядом со мной.

Это прозвучало смешно, но вместе с тем было правдой. Никто, кажется, не может соревноваться с Парижем в искусстве рекламы, в изяществе и привлекательности магазинных витрин. Здесь художники, декораторы, модельеры соединяют в гармонии свое мастерство. И наши женщины немного терялись от всего этого.

Мы выехали за город.

— Вот корпуса завода "Рено", — сказала в микрофон Татьяна Сергеевна.

"Рено"… Первые темные коробки такси в Москве, дребезжавшие по булыжникам мостовых в двадцатые годы. "Рено" — известная автомобильная фирма вместе с "Пежо" и "Ситроен" — могучая тройка национальной автомобильной промышленности Франции.

Так говорила Татьяна Сергеевна. Я же тем временем разглядывал огромные серые заводские корпуса, нависшие над левым берегом Сены.

— Недавно рабочие "Рено" получили некоторые льготы. Поэтому на "Рено" не бывает забастовок, — заявила Татьяна Сергеевна.

Но она ошибалась. Прошло некоторое время, и уже в Москве мы узнали, что волна забастовок, прокатившаяся по Франции, захватила и заводы "Рено".

А в тот день в Париже я подумал, что, казалось бы, безобидный и вполне объективный дорожный конферанс Татьяны Сергеевны служит еще одним подтверждением, что любая информация содержит в себе тенденцию, а факты сами выстраиваются в определенную цепь убеждений.

Социальное благоденствие рабочих "Рено" — это миф с оболочкой некоторого внешнего правдоподобия, за которым не сразу разглядишь механизм капиталистической эксплуатации. Видеть и понимать его — именно этому учил Владимир Ильич своих товарищей в партийной школе, которая была организована для молодых революционеров много лет назад в Лонжюмо.

Я зашел в мастерскую, которую снимали революционеры в те далекие годы, с чувством легкого стеснения в груди, что всегда предшествует волнению или сопровождает его. Маленькое помещение, стеклянный в стропилах потолок, станки, полки для инструментов, в углу — кузнечный горн. Пахнет окалиной, металлической стружкой, свежевымытым полом.

Нас сопровождает заместитель мэра мсье Марсель Дюпа. Он все оглядывается, словно ждет кого-то. Наконец, тот, кого ждали, пришел, вернее, почти прибежал. Это худой, высокий, выдубленный временем семидесятилетний мсье Морис Дюшон — владелец мастерской, сын того Дюшона, который сдал этот сарай под школу.

Мсье Дюшон тут же быстро заговорил, давая объяснения, замахал руками, как человек, в котором еще бурлят живые соки бодрости.

— Вот через эту дверь Ленин входил, вот здесь стояли столы…

— Где, где? — живо переспросил Виктор Терехов.

Мсье Дюшон оглянулся, и когда ему перевели вопрос Терехова, не поленился прошагать в дальний угол мастерской. Он коснулся рукой верстака, на месте которого когда-то стоял другой столярный верстак или стол.

Я видел, как Виктор, должно быть, непроизвольно вслед за французом погладил верстак ладонью. Мсье Дюшон это заметил. На правах старшего он улыбнулся первым и слегка, дружески похлопал Виктора по плечу.

Я смотрел на оживленного мсье Дюшона. Сколько ему было лет в 1911 году? Шестнадцать… Он кое-что уже понимал, но, конечно, не так много. Бегая вокруг сарая, слышал речи, возгласы, споры. Что он думал об этих просто одетых людях, похожих на тех французских рабочих, которые жили в Лонжюмо? Поговорят и разойдутся…

Но прошли годы, и скромный сарай, скромный домик неподалеку от него приобрели мировую известность.

Наверное, это понимает и мадам Будон. Она живет в квартире, которую в те годы снимал здесь Владимир Ильич. На доме — мемориальная доска: