Да, это была ошибка. Потом сколько раз он убеждался в той простой и вечной истине, что спешить к людям надо только с добрыми делами. Только с добрыми. Науку поведения, к сожалению, еще не преподают в наших институтах. А надо бы! Потому что сама жизнь учит сурово.

Вот с такими, заработанными нелегким опытом выводами Виктор Терехов начал выходить из полосы своих первых ошибок и промахов на производстве. Но никогда, он горячо говорил мне об этом, не пожалел о том, что с полной выкладкой прошел через все должности в цехе, что начал с "низовки", был рабочим, мастером, и не из книг узнал, каково работается на стане и зимой, и летом, под грохот валков и шелестение скатывающихся со стана труб…

Как-то в один из летних воскресных дней я вышел из гостиницы погулять по площади Ленина. Сквер, примыкавший к площади, начинался от памятника Ильичу и уплывал волнистой полосой в глубину улицы. Сама площадь была такой большой, что здесь мною всегда овладевало ощущение удивительной шири и беспредельности пространства. В уральских городах и небо-то кажется большим, чем в иных краях.

Сейчас в сквере пахло теплой землей и водой. Недавно проехали поливальные машины. Желтые песчаные дорожки искрились. Солнце и утренняя свежесть — чего лучше!

Неожиданно я встретил Виктора Петровича, который тоже вышел подышать свежим воздухом.

— Посидим немного, поболтаем, — предложил он.

Мы присели на скамейку недалеко от памятника, от которого в разные стороны расходились трибуны. Сюда, на эту площадь, в дни революционных праздничных торжеств стекаются колонны демонстрантов.

Не помню уж, о чем говорили мы с Тереховым, когда неожиданно для нас дверь позади громадного десятиметрового постамента открылась и из нее вышел человек.

Это был старик лет семидесяти, с седой шевелюрой, в аккуратной белой рубашке с галстуком.

Терехов сразу же определил:

— Сторож.

Меня заинтересовал этот старик, по-хозяйски, не торопясь, обходивший памятник. Он приструнил расшалившихся школьников, убрал веточку с мраморной ступени.

— Вы были когда-нибудь там, внизу, под трибунами? — Терехов показал глазами на дверь.

Я отрицательно покачал головой.

— И я, — сказал Терехов. — Ну, так зайдем?

Сторож не возражал, наоборот, он охотно пригласил нас. Предложил:

— Следуйте за мной.

За дверью оказалась крутая металлическая лестница, которая вела вниз, в две комнаты. В одной размещалась радиоаппаратура, необходимая во время демонстраций.

Старик рассказал нам, что он старый большевик, в партии с тысяча девятьсот семнадцатого года. Подпольная партийная кличка — товарищ Семен. Так, случается, зовут и до сих пор. Настоящая же фамилия — Селиверстов Иван Федорович.

— Очень приятно, товарищ Семен, — сказал Терехов. — Я инженер с трубопрокатного завода. Коммунист молодой.

— Однако известная фигура на заводе, — вставил я.

— Кому я известен? — махнул рукой Терехов. — А вас, товарищ Семен, я, по-моему, видел где-то?

— Здесь и видели, я всегда на посту, — с гордостью ответил старик.

Не так уж часто в наши дни можно вот так случайно встретить человека, который видел Ленина, слышал его, сохранил живые воспоминания. Я видел, Терехов тоже с любопытством смотрит на старика. А тот начал рассказывать, как в дни революции он очутился в Смольном и увидел там Ленина. Владимир Ильич, закончив совещание с краснофлотцами, подошел к группе рабочих и у товарища Семена спросил, куда он теперь держит путь.

— На Урал. Я коренной уралец, — ответил товарищ Семен.

— Очень хорошо, — сказал тогда Ленин. — Зайдите перед отъездом ко мне, у меня будет для вас поручение.

Так рассказывал товарищ Семен, и я подумал, что не так уж важно мне или Терехову, все ли в этом рассказе абсолютно точно. Старик ведь не писал мемуаров, он просто, от души беседовал с теми, кто заглядывал к нему.

Лицо его оживилось, помолодели глаза. Старый уральский рабочий, он еще долго рассказывал про свою жизнь, про то, что не захотел сидеть на пенсии дома, без дела.

— Просил в горкоме: дайте работу. Хоть в охране, хоть какую-либо, — сказал он. — И вот меня вызвал секретарь и сначала заявил, что, мол, неудобно: заслуженный человек и вдруг — сторож! А я ему ответил: "Ничего нет в этом плохого!" — "Тогда иди в сторожа на главную площадь, к Ленину", — сказал секретарь.

И товарищ Семен с радостью согласился.

Уже потом, когда мы вместе с товарищем Семеном поднялись по винтовой лестнице и вышли в сквер, Виктор Петрович вслух вспомнил о Лонжюмо, местечке близ Парижа, связанном с именем Ленина и знаменитой партийной школой для рабочих, вспомнил и о Париже, нашей туристской поездке. Этого было достаточно, чтобы мне припомнились заметки, которые я сделал в своей тетради по возвращении из Франции.

"…Все города как города. Париж — это целый мир!" — так сказал наш гид в первые же минуты знакомства, встретив туристскую группу на аэродроме.

Мадам Романова, Татьяна Сергеевна! У вас еще молодой и звучный голос, наполненный и энергичный, его лишь слегка портит подчеркнутая четкость артикуляции человека, много говорящего в микрофон и, может быть, опасающегося интонационных погрешностей в родном, но забываемом русском языке.

Уже тридцать лет вы живете в Париже и сорок пять лет — вдали от родины, но вам хочется забыть об этом именно в те часы, когда вы становитесь нашим спутником в путешествии. Невольно, слушая вас, мы многое видели вашими глазами, проникались вашим восприятием, понимали ваш юмор, в котором нет-нет да и пробивалась горечь вашей трагической эмигрантской судьбы.

Несомненно, вы успели хорошо узнать и полюбить Париж, но все же не так, как можно любить свой русский город. Все время вы давали нам это почувствовать, когда то и дело возвращались мысленно к годам своей юности в Москве и Петрограде.

Это чувство непереходимого барьера и непреодоленного отчуждения, этот ваш взгляд на двухтысячелетний город из глубины тщательно оберегаемого микромира русского человека в изгнании придавал особую остроту вашему зрению и особый привкус вашим шуткам и комментариям.

Вы все время беседовали с нами как русская с русскими, подчеркивая, что само это сознание роднит больше, чем то, что может разобщить, — жизнь в разных социальных мирах. И все же, мне казалось, вы понимали ложность такой посылки и лишь выдерживали однажды взятый тон, пожалуй, единственно для вас возможный.

"Париж — это целый мир, — повторяли вы. — Париж — город-космополит!" Но как бы то ни было, и вы, и ваша фирма понимали, что нам в Париже дорого и интересно прежде всего то, что связано с Россией, борьбой против фашизма, и особенно — ленинские места.

На второй день нашего пребывания в Париже мы поехали на улицу Мари-Роз. Поехали — это значит в автобусе, который по утрам ожидал нас у стеклянных дверей "Отель Ексельсиор опера", расположенного в центре Парижа, вблизи Гранд-опера, Больших бульваров, площадей Конкорд и Вандомской.

Мы выходили к автобусу, чтобы занять наши места в удобных откидывающихся креслах. Обычно нас уже ожидала Татьяна Сергеевна и миниатюрный шофер с гладким, набриолиненным пробором, одетый в белый легкий плащ, как-то странно напоминавший о больнице, пока мы не привыкли к этой униформе водителей парижских автобусов.

Тогда Татьяна Сергеевна вооружалась микрофоном, подтянув его к себе на серебристой пружине, машина трогалась, а туристы, прильнув к окнам, готовы были долгий день без устали впитывать в себя все, что придется увидеть, почувствовать, понять в этом поистине удивительном городе.

Итак, Мари-Роз. Это улица в рабочем предместье Парижа, когда-то здесь была окраина, сейчас тут большие дома, и само здание, в котором в 1909 году поселился Владимир Ильич, — пятиэтажное, с красивыми продолговатыми окнами, с балконами по фасаду.

Мы ехали на эту улицу минут сорок по Большим бульварам, которые тянутся от собора Мадлен, напоминающего античный храм, до площади Бастилии, где воздвигнута высокая колонна со статуей Гения Свободы. Затем автобус свернул к центру, мы проехали по мосту через Сену, носящему и до сих пор имя русского царя Александра Третьего, с русским царским гербом на одной из колонн.