Произошло все в ночную летнюю смену, на рассвете. Стан временно не работал. Виктор, не торопясь, шагал по пролету и обдумывал, как ему поскорее погрузить в вагоны уже готовые трубы. Обычно трубы грузили мостовым краном, который получал электрическое питание от троллея — протянутых высоко под потолком цеха голых проводов с током высокого напряжения. По ним, как дуга трамвая, двигались медные щетки мостовых кранов.

Для того чтобы пустить нужный ему кран, Виктор подошел к распределительному щитку и включил рубильник. Он не посмотрел в эту минуту на потолок цеха, а мастер, находившийся неподалеку, не предупредил его, что там, наверху, работают электрики, ремонтируют троллей. И едва Виктор включил рубильник, как кто-то из рабочих, заметивших это, отчаянно закричал на весь цех: "Человека убило!"

Похолодев, Виктор рванул на себя рубильник.

Должно быть, электрик, молодой парень, родился в рубашке, ибо, как выяснилось потом, он буквально за несколько секунд до включения рубильника отошел от голого провода в сторону. Позже Миша — так звали электрика — рассказывал Виктору, что ему почудилось в ту секунду, будто бы кто-то негромко позвал его. Удивительно! Просто какая-то телепатия! А не будь этого внутреннего голоса, этого интуитивного движения в сторону от троллея, веселый электрик Миша, которого хорошо знал Виктор, уже был бы мертв.

Хотя все обошлось благополучно, Виктора трясло, как в лихорадке, до конца смены. Он никак не мог успокоиться.

Что могло служить ему извинением? Разве только то, что знак-оповещение не был повешен у распределительного щитка. Но существует правило: механизм нельзя включать, прежде чем не выяснишь, почему он выключен. Еще до вызова к начальнику цеха Виктор ходил по пролету, опустив голову, ему казалось, все рабочие смотрят на него с презрительным укором. Так тяжело было на сердце, что хоть бросай работу и уходи.

Коньков хотел тут же сообщить о чрезвычайном происшествии директору и главному инженеру, но его отговорил заместитель — Каган. Предложил обсудить этот проступок здесь, в цехе, в своем коллективе, пригласить на обсуждение секретаря комсомольской организации, мастеров. Всем следовало серьезно поразмыслить над этим случаем.

Коньков, который раздражался так же легко, как и успокаивался, подумал, вздохнул и согласился. Совещание начали после конца ночной смены. В кабинете начальника собралось человек пятнадцать. Молчали, курили, старались не смотреть на Виктора, который присел на стул около самой двери.

Первое слово Коньков предоставил комсомольскому секретарю Алексею Соколову.

— Этой ночью случилось в нашем цехе ЧП, — начал он. — Из-за того, что молодой инженер забыл про технику безопасности, едва не погиб человек. Мы понимаем: Тереховым руководило желание быстрее начать работу. Но ничто не может извинить беспечность!

Как только комсорг начал говорить, Виктор поднялся со стула. Он стоял теперь, прислонившись спиной к стене, опустив руки, которым не находил места. Взял было в руки кепку, потом бросил ее на стул, снова зачем-то поднял и опять бросил замасленную скомканную кепку, которую носил на заводе и летом, и зимой.

— Получается такая картина, — продолжал комсорг, и слова его гулко звучали в кабинете, где сейчас было как-то уж слишком не по-заводскому тихо. Виктор даже слышал, как поскрипывали чьи-то шаги за дверью, и ему казалось, что и там все слышат, как "пропесочивают" нового начальника смены, — …такая картина. Сколько бы учености молодой специалист ни захватил из института, а факт, что в цехе ему многому надо учиться. Правильно я говорю, товарищи? — возвысил голос комсорг.

— Верно, надо учить, — вставил Каган.

— А то ведь так бывает: теоретической физикой человек владеет, практически же какой-нибудь простой моторишко собрать не может, — добавил комсорг.

Виктору было стыдно. Он и сейчас, через много лет, вспоминая то заседание, ощущает вновь липкое чувство стыда. Уже став начальником цеха, а потом и заместителем начальника производства, он, если слышит, как кто-либо из мастеров ворчит на молодого специалиста, ругает его за неопытность, всегда останавливает такого человека. Ибо вспоминает свои первые шаги на производстве. И этот проступок. И еще помнит о том, что человек, а особенно молодой, никогда не забывает унижения или пренебрежения, если даже это пренебрежение было неумышленным.

Но тогда в кабинете Конькова Виктор не озлобился на товарищей, которые жестоко отчитали его.

— Вот что, — сказал Коньков, — будем заключать. Терехов виноват, а то, что у него были благие намерения, сути не меняет. Электрика спасла случайность. Случайности этой мы благодарны, а товарищу Терехову — нет! Но, думаю, обойдемся без крутмер.

— Каких? — переспросил кто-то.

— Без крутых мер, оргвыводов то есть. Есть вещи, которые потяжелее выговора в приказе. Осуждение наше. Правильно или нет, Терехов?

— Да, конечно, — ответил Виктор.

Искренность его, кажется, смягчила даже Конькова.

Когда Терехов вышел, наконец, на свежий воздух, был уже полдень — солнце поднялось над заводом. Яркий его свет стер теневые полоски и пятна, и труба мартена отливала веселыми бликами.

На заводском дворе, как обычно в середине смены, было пустынно и тихо. Только пыхтели и посвистывали на путях маневровые паровозики, бегая с гружеными платформами от цеха к цеху.

В тот час многое обдумал Виктор. Случается, сильные переживания, если и не приводят человека к состоянию длительного нравственного шока, могут ослабить волю, притупить активность. Конечно, Виктору было тяжело. Но он понял: такое состояние можно преодолеть работой, которая бы забирала всю энергию, все силы.

Он как-то прочитал, что, согласно исследованиям психологов, человек использует только десять процентов своих физических и умственных способностей. "Неужели только десять процентов? Как мало!" — поразился тогда Виктор.

Этот вывод психологов долго занимал его мысли. И не только применительно к себе, но и к смене, которой руководил. "Какие же у нас огромные резервы, возможности!" — думал он.

Получалось, что хорошим руководителем смены, цеха, завода мог считаться тот, кто способен вдохновить своих подчиненных отдавать себя больше труду, заводу, людям. Когда же Виктор сталкивался с работниками, норовившими отдать поменьше, а получить побольше, он испытывал чувство брезгливости.

Работал в те годы в смене Терехова мастер, некий Гурский. Высокий, крупнотелый мужчина в годах, с какой-то развинченной, нескладной походкой. Этот человек обладал феноменальной способностью засыпать тотчас, как только появится к тому возможность. Особенно в ночных сменах.

Когда Гурский засыпал где-нибудь в укромном уголке, один из электриков, тоже любитель подремать в рабочее время, садился напротив него и мгновенно погружался в сон. Если первым просыпался Гурский, он, открывая сначала только один глаз, внимательно смотрел на электрика, спрашивал:

— Николай, что ты делаешь?

— Пою песни.

— А почему не слышно?

— Я про себя, — отвечал Николай.

Это был странный диалог двух лодырей, чьи представления о рабочей чести находились, видимо, на одном уровне.

Удивительнее всего, что Гурский обладал и многими хорошими качествами — был образован технически, знал английский язык, разбирался в специальной литературе. А вот стать активным помощником начальника смены не захотел. Вскоре Виктор понял, что этот человек, ходивший и зимой, и летом в костюме, застегнутом на все пуговицы, строгий, важный на вид, был в чем-то внутренне сломан, лишен крепкого нравственного начала. Будь у Терехова больше опыта, он, может, и смог бы повлиять на Гурского. Но в тот год все вышло не так, нехорошо. Виктор стал настаивать на увольнении мастера. И добился своего. Гурский исчез куда-то с завода, больше здесь о нем не слышали.

Вначале Терехов был доволен, что проявил такую твердость: пусть знают в цехе — история с троллеем не сделала его бесхребетным. Но потом, спустя много месяцев, Виктор с досадой вспоминал о своей поспешности. Ведь в отношении его самого на заводе не поторопились с жесткими выводами.