— Действительно, Виктор Петрович, не очень-то это ко времени, — поддержал Чудновский. — Мы и так в цейтноте. Сейчас не до профилей.

Ссылка на первоочередность каких-то больших задач, отодвигающих в сторону все менее важное, всегда кажется сильным аргументом в споре. И Терехов как-то сник, хотя ощущения своей правоты не утерял.

— А если в цехе печной сварки? — он смотрел уже на Чудновского, ожидая от него поддержки.

— Да там, конечно, легче. Но, милый мой, вам ли говорить, ведь мы уже пробовали и раньше! — Чудновский вытянул руку, подсчитывая начал поочередно загибать пальцы: — Рвутся трубы — раз. Мнутся при ударах о рольганги — два. Частые трещины — три. Сминаются концы труб — четыре. Так?

— Да, так, — ответил Терехов.

Он это сам знал отлично. Когда на большой скорости раскаленная и еще мягкая труба мчится по рольгангам, от динамических ударов происходят разные неприятности.

— Вы же знаете, при опытах на тонком профиле нам приходилось не увеличивать, а даже уменьшать скорости на стане чуть ли не вдвое, — Чудновский загнул пятый палец.

— Все это правильно. Но надо искать, откуда эти неполадки, Алексей Алексеевич, как же иначе?

— Естественно. Будем искать, — как-то неопределенно заверил Чудновский. — Будем, не теряя чувства реальности, — добавил он.

— Вы затеяли этот разговор не вовремя, Виктор Петрович! — сказал Осадчий, и в голосе его уже слышалось легкое раздражение.

Понимал ли тогда Терехов позицию директора? Да, в какой-то мере понимал. Но, с другой стороны, сколько можно оттягивать опыты с тонким профилем, ведь страна теряет металл на каждой трубе!

Менее всего в ту минуту Терехов понимал Чудновского. Главный инженер — вот уж кто должен был решительно поддержать заводских экспериментаторов. И, словно бы уловив этот мысленный упрек, Чудновский произнес:

— Мы тут не можем работать по многопольной системе, милый мой. И так засеваем слишком широко, только пока не везде всходит.

Шуткой главный инженер явно поддержал грубоватый окрик директора.

"Как странно, — подумал Терехов, — два таких разных человека, различных по своим активным побуждениям, вдруг на чем-то сходятся в своих слабостях. Разве нельзя, — рассуждал он, — совместить во времени два наступательных направления? И большую трубу, и тонкий профиль? Можно. Только нужно желание".

Он хотел сказать об этом и директору, и главному инженеру. Хотел, но не сказал. Что-то дрогнуло в нем, обмякло, исчезли решимость и твердость, с которыми он вошел в кабинет. И еще эта спасительная для слабости поговорка о том, что плетью обуха не перешибешь. Она тоже пришла на ум. Потом Терехов долго не мог простить себе этой слабости и того, что промолчал, отступил, смиренно распрощавшись, ни с чем ушел из кабинета директора.

Но часто то, что не могут сделать слова и доводы, делает само время. Прошло полгода. И хотя в трубоэлектро-сварочном полным ходом шли работы по реконструкции и расширению цеха, сам Осадчий подписал приказ о возобновлении опытов по тонкому профилю труб. Сразу в двух цехах — в горячем, непрерывной печной сварки труб, и в трубоэлектросварочном.

"Экономичные трубы" — это ныне ходовой термин на заводе. Хотя, если подумать, в этих словах заложена некая смысловая нелепость. Как будто есть правомерность в существовании труб неэкономичных — тяжелых, громоздких, с большими допусками запаса прочности. Все трубы должны быть предельно экономичными.

Как-то Усачев показал мне снимок, похожий на рентгеновский, пластического удлинения трубы. Научно это называется: удлинение труб между клетями при редуцировании с натяжением. Постепенно, под давлением валков становятся тоньше стенки непрерывно двигающейся трубы. Но вот опасный момент — слишком велико натяжение, и на трубе образовалась "шейка". Она тянется, как ириска, если позволительно такое сравнение, тянется, тянется и… бац! Обрыв! Я видел на снимке ось этого обрыва. Его изломанную линию.

Всякий обрыв при экспериментировании означал для Усачева, мастеров, рабочих цеха новые опыты, новую установку контрольных приспособлений и контактных роликов измерительного прибора с подключенными к нему осциллографами. Но еще прежде, в лаборатории, проводится работа со специальным прибором, в который закладывается моделька трубы из прозрачного полиэтилена, и там, в приборе, с помощью светового фильтра можно наглядно увидеть, как распределяются по модели напряжения при сжатии трубы. Зная модуль перехода от полиэтилена к стали, нетрудно подсчитать аналогичные напряжения, возникающие в металле труб при обжатии и прокатке.

Тонкостенные трубы рвались на стане. Порою часто, порою не слишком часто, и это обнадеживало. Усачеву и его товарищам обязательно надо было найти, доискаться, почему они рвутся и как в производственных условиях избежать обрывов?

Горький привкус неудач Усачев многие месяцы словно бы ощущал на губах. Горечь эта примешивалась ко всему, о чем бы он ни думал. Казалось, в сердце открылась ранка и зудела, зудела!

Но на стане продолжались опыты. Усачев упорно катал тонкий профиль.

…Я помню конец одной ночной смены. До пересменки оставалось минут десять. Обычно стан работает непрерывно, если все идет нормально, но в то утро Усачев Дал команду на полчаса зажечь на табло красный свет остановки, пока будут менять режим главной редукционной клети.

— Перевалочная бригада уже собралась, скоро начнем, — сказал он мне.

Рядом с Усачевым стоял работник научно-исследовательского трубного института. Научные сотрудники тоже проводили работы по утончению стенок труб. Усачев называл сотрудника — Алик. Это с ним познакомился Александр Гречкин в больнице.

Я заметил, что Усачев немного волнуется, зато Алик выглядел иронически-благодушным: шутил, рассказывал анекдоты. Он называл их "абстрактными".

— Вот послушайте: летит над Лондоном стая крокодилов, вожак оборачивается и говорит: "Что за черт, вот десять часов летим, и все среда!"

Усачев удивленно уставился на Алика, но чувствовалось, думает он о другом. Александр Гречкин из вежливости, видно, коротко посмеялся.

— Да ну вас к шутам с этими крокодилами! Пора, начинаем. Александр, вызывайте бригаду! — распорядился Усачев.

Гречкин пошел вслед за мастером, нагнал его, и потом они все вместе — Гречкин, мастер и члены бригады дежурных слесарей — взяли со склада и потащили на руках тяжелые верхние и нижние валки для редукционной клети.

Мастер, красный от натуги, пыхтел и шумно дышал рядом с Гречкиным. Бригада слесарей уже завела привычную:

— А ну, раз взяли! Еще раз, взяли!

Не хватало только: "Эй, ухнем!"

Дотащили валки до тележки, стало легче — повезли.

Но около стана снова пришлось браться руками, крюк мостового крана бесполезно плавал над головами рабочих. Руками, только руками можно было точно и аккуратно вставить эти большие цилиндрические валки в оправу клети.

Валки, освещенные ярким светом переносных ламп, весело поблескивали отполированной сталью. Зеркально светились ручьи калибров, места контактов с прокатываемой полосой, те самые места, где холодный и крепчайший металл с огромной силой давит на раскаленный и поэтому более податливый металл трубной заготовки.

Гречкин погладил ладонью холодный еще и скользкий валок и спросил у Алика:

— Ну, как вам наш механизированный ручной труд?

Рабочие перевели дыхание, снова взялись за ломы и крючья. Оба валка пришлось поднимать на уровень груди.

— А ну еще!.. Все вместе!.. Разом, дружно — взяли! — зычно на весь пролет командовал бригадир.

Стан не работал. Привычный слоистый шум, напоминающий низвержение потока по каменистому руслу, сейчас затих. Звонко разносились голоса рабочих, и где-то там, высоко под стеклянным потолком цеха, в переплетении стальных балок, рождалось ответное эхо.

Алик разговаривал с Усачевым. Я слышал, как он сказал:

— Теперь, Игорь Михайлович, в ученом мире не считается вовсе доблестью, так сказать, многостатейность, обилие мелких научных публикаций. Само по себе количество работ — уже не украшение ученого. Раньше у нас водились просто чемпионы в этом смысле, а теперь, извините, выглядит как халтура.