Но…

Вздохнул, порвав на мелкие кусочки исписанный листик бумаги Игорь Михайлович Усачев. А вслед за ним вздохнул и Буксбаум. Было препятствие, на преодоление которого уходило больше сил, чем на исследования, прокатку труб и творческие неудачи. Новому тонкому профилю давно стоял поперек "профиль" старых нормативных представлений плановиков и экономистов. Метры мало кого интересовали. Все брали обязательства в тоннах и в тоннах отчитывались. Сотни тысяч тонн лишнего металла уходили в землю.

Я случайно застал двух молодых инженеров в кабинете Терехова. Случай этот особый, в какой-то мере щепетильный, и я не буду называть фамилий.

Терехов только что зашел в кабинет, который отличался от других, похожих на него, как две капли воды, лишь висящим на стене электрическим табло. На табло схематически изображались все цехи и все станы. Зеленый свет выпуклых точек означал, что работа идет нормально, остановка стана немедленно отзывалась красным сигналом. Таким образом, живая, пульсирующая огоньками картина ежеминутной жизни завода всегда была перед глазами.

Терехов увидел входящих к нему инженеров, видимо, в тот момент, когда сам собирался выскользнуть из комнаты. Я сразу заметил, что вошедших людей что-то смущает и тяготит. Однако же это, видимо, был тот случай, когда смущение не убивает решимости высказать задуманное.

Речь зашла о том, что инженеры задумали варьировать толщину стенок труб в зависимости от давления газа на том или ином участке газопроводов. Величина эта неодинакова, где больше, где меньше.

Терехов тут же одобрил идею. Он сказал, что в ней заложено реальное, рациональное зерно и что метод этот сулит, безусловно, новую большую экономию металла.

— Так что, действуйте! — сказал он. — Ваша идея работает на тонкий профиль.

Тогда молодые инженеры вытащили из портфеля уже заготовленное ими письменное предложение и попросили, чтобы Терехов тоже поставил под ним свою подпись.

— Как?! Зачем? — Виктор Петрович от возмущения даже покраснел. — Что вы, товарищи! Это ваша идея, зачем же мне примазываться к ней! А помогать, помогать я буду и так.

Не знаю, может быть, эта сцена была задумана, как сговор без свидетелей, и я торчал тут непрошеным очевидцем, лишь усиливая общее смущение. Но меня удивило, в свою очередь, то, что инженеры пришли с открытым забралом, не скрывая своих намерений.

Все некоторое время помолчали.

— У меня хватает своих изобретений, — сказал после паузы Терехов, — и по тонкому профилю тоже. А вы предлагаете один из вариантов этой проблемы.

Собственно, это было замечание по ходу беседы, справедливое по своей сути. Но инженеры восприняли его по-своему. Оно словно бы подхлестнуло их.

— Вот видите, — начал один из них. — Совершенно верно. Одно вытекает из другого. При чем тут примазывание? Ведь вы, так сказать, разделяете…

— Разделяю, ну и что же? — Видимо, Виктора Петровича уже начинала раздражать эта настойчивость. — Нет, вы прекратите, — он решительно отодвинул от себя бумагу, которую ему положили на стол. — А то ведь рассержусь!

Когда инженеры вышли, он сказал мне с невесёлой усмешкой:

— Вот увидите, эти ребята еще раз придут просить меня в соавторы.

— Есть шутка, — сказал я. — А и Б решили написать сценарий, но дело расстроилось, ибо в их содружестве оказались два соавтора и ни одного автора. Так и в технике бывает. Может, вы и есть тот самый автор, которого им не хватает?

Терехов рассмеялся:

— Нет, тут другое! Ну скажите, откуда у совсем еще молодых специалистов этакая хватка? Откуда? Из каких наших грехов произрастает она? Не из тех ли, которые мы наблюдаем порой, когда дело делают одни люди, а потом к ним присоединяются другие, чье право на авторство сомнительно?

— Не без этого, — заметил я.

— И все-таки главное в другом, — продолжал Виктор Петрович. — В том, что эти молодые инженеры из трубоэлектросварочного думают о тонком профиле. Думают, ищут. Мы уже освоили и показали другим, что трубу "1020" можно катать толщиной в 10 миллиметров. Это утончение дает дополнительно только на одной линии станов десятки километров труб в год. Представляете? Бесплатных десятки километров трубопровода!

Летом, по утрам, Николай Падалко, рабочий трубоэлектросварочного, иногда бегает умываться к озеру. Дом его стоит на улице Машиностроителей, до озера пять минут хода, и вот она, темно-серая, как срез на металле, или зеленоватая, как бутылочное стекло, или зловеще черная, перенявшая цвет грозовых туч, озерная тихая вода. Извилистая линия берега по обе стороны уходит далеко-далеко и заканчивается зыбким узором гор.

Кто купается рано утром, когда еще холодноват воздух и солнце лишь слегка пригревает кожу, кто, входя в воду, не боится первого озноба, от которого замирает сердце, тот знает, какое это удовольствие и блаженство плыть, разогревшись в воде.

Падалко вылез на берег, вытерся мохнатым полотенцем, и, сделав несколько упражнений, принялся одеваться. Ему обычно хорошо думалось около озера. И, странное дело, иные вопросы, такие запутанные и сложные для уставшей к вечеру головы, здесь утром словно бы упрощались и прояснялись при свете солнца, всплывающего из озера, как на детских рисунках, громадным оранжевым пылающим шаром.

Если тридцатишестилетний человек уже больше двадцати лет на заводе — токарь, сварщик в разных цехах, если его знают тут все, от мала до велика, чем он гордится, не удивительно, что он еще долго остается для заводских товарищей просто Колей, а не Николаем Михайловичем. Даже если стал уже почетным металлургом страны и избран партгрупоргом на своем участке.

Падалко, приехавший в Челябинск из Днепропетровска в годы войны, прочно прижился на Урале, женился на уральской, ее зовут Людмила Петровна и работает она на флюсовом участке в одном цехе с мужем.

У этого человека всегда хорошее настроение, и собеседника своего он умеет зарядить флюидами бодрости, тем неподдельным ощущением полноты жизни, которое сильнее житейских огорчений — мелких или серьезных, преходящих или постоянных.

Завтракает он по утрам вместе с женой и сынишкой, который почти одновременно с родителями выходит из дома, отправляясь в школу. До завода Падалко минуты три хода. Вот и сегодня он вышел из дома перед самой сменой. Шагает одетый по-летнему, в полотняных брюках, в светлой открытой на груди рубашке, в сандалиях на толстой резиновой подметке, чтобы не скользила нога по размытым на бетоне лужам масла.

На площади перед трубопрокатным Падалко попадает в шумный, многоголосый людской поток, который взбухает, как кровеносная вена, когда его пережимают металлические вертушки в двух узких коридорчиках проходной. Порою народ тут скапливается такой плотной, шумной, веселой массой, какая бывает в колоннах на демонстрации. И хоть прижмет кто-нибудь локтем или толкнет ненароком, стиснет в проходе, это не портят настроения. Кому-то протянешь руку, кому-то кивнешь, третьему лишь успеешь подмигнуть, когда знакомое лицо, мелькнув на секунду, скроется в движущейся толпе. Чувствуешь себя кровной частицей потока, важной и нужной частицей силы, дающей жизнь заводу.

Тут же за проходной — шеренга портретов. На одном из них — темноволосый, темноглазый человек, с нежной, как у девушки, кожей лица, с прядью, сползающей на лоб. Знакомое лицо. Внизу подпись: "Герой Социалистического Труда". Это Николай Падалко смотрит на Николая Падалко, каждое утро они встречаются у проход-ной. И тот, что на фотографии, как бы спрашивает: "Как ты сегодня?"

"Да ничего, — мысленно отвечает ему Падалко, — ничего, браток, все движется своим ходом, сегодня опять буду варить тонкий профиль трубы "820". Трудновато с ним, но интересно".

Войдя в цех, Падалко отправился к своей третьей линии станов, подождал, пока по рольгангу прокатится труба, затем, резко согнувшись, нырнул под перекрытия к своей деревянной рабочей площадке, немного возвышающейся над полом. Мимо нее, как мимо маленькою полустанка, медленно двигаются эшелоны труб. Когда Падалко, устав стоять за пультом, садится на скамейку, он следит за ходом сварки, глядя в зеркало, в котором отражается внутренний шов. Шов ползет внутри трубы, а с внешней ее стороны кажется, будто движется огненная змейка с красной головкой, туловищем и темным, постепенно остывающим хвостом.