До позднего вечера раздавались печальные голоса причитавших, и до вечера не пустел битком набитый клуб. Одни уходят — другие приходят. И только когда ночная хмарь траурным покрывалом одела затихшие улицы села, когда черная темень подошла к самым окнам домов, около гроба остались самые близкие люди, но и их оказалось очень много.

Следователь на другой день уехал в Явлей. За ним верхом Стропилкин повел Лаврентия и Архипа.

Дубков остался хоронить Канаева. Вся площадь перед избой сельсовета была черна от народа. Все село собралось сюда — и старики и молодые. Дубков произнес прощальное слово. На площади было тихо, и только слышался сдержанный плач женщин. Когда стали опускать обтянутый красным кумачом гроб, Марья бросилась за ним. Несколько человек подхватили ее и оттащили от ямы. Она бессильно забилась в их руках.

Марья почти не помнила, как привели ее домой. Перед ее потемневшими глазами все еще высился могильный холмик, загородивший от нее окружающее. Во всем теле чувствовалась страшная усталость, словно она прошла бесконечный путь и теперь свалилась на дороге, не имея сил двигаться дальше. Оказавшись дома, она мутными от слез глазами обвела неубранную и холодную избу. Ведь еще совсем недавно здесь было так хорошо и весело, светло и тепло, теперь же остались только печаль, горестные воспоминания. Но изба не была пуста. Ее глаза поочередно останавливались на близких и знакомых лицах. Вот Пахом сидит у стола и разбирает бумаги Григория, Он, наверно, все еще ищет то письмо Васьки, необходимое для следствия. Вот Таня с красными и опухшими от слез глазами. Вот вечно веселый и насмешливый Дракин. Только он теперь хмурый, молчаливый, непохожий на самого себя. Вот свои: отец, Агаша, Николай, вот соседи, соседки. Все пришли, чтоб разделить с ней это большое горе, чтобы не одной ей оно свалилось на плечи. А Петька что-то копошился перед печью, ему кто-то помогал. Вскоре в печи запылало яркое пламя, потянуло легким запахом дыма и теплом.

Вечером, после похорон Канаева, Дубков провел в найманской партийной ячейке собрание. Ознакомил коммунистов с решением волостного партийного актива. Избрали нового секретаря — Пахома Гарузова. Он же до осенних выборов должен был исполнять обязанности председателя сельского Совета.

Главным в решении собрания волостного партийного актива был вопрос о создании в волости промысловых артелей. Вот о них-то и затянулся разговор в ячейке допоздна. Создать такую артель в Наймане было вполне возможно. Многие мужики занимались разными промыслами: делали стулья, деревянные ложки, дровни. Было здесь раньше ободное производство Кондратия Салдина. Производство давно прекратило свое существование, но мастера-то живы.

Организацию артели найманские жители встретили с большим интересом. Многие мастеровые мужики охотно изъявили свое желание войти в эту артель. Сосед Лабыря, Филипп Алексеевич, прямо с топором явился в сельский Совет и заявил, что умеет делать дровни. Несуразный Цетор с недоверием улыбнулся в бороду:

— Оно, конечно, Филипп Алексеич видел, как их делают, но однако же…

— Не от соседа своего научился? — спросил его Дракин.

— Дровни делать? — переспросил Филипп Алексеевич, не поняв смысла вопроса.

— Хвалиться! — подсказали ему.

Но Филипп заспорил с шутниками, доказывая, что действительно знает это дело.

Через три дня была организована промысловая, артель. Андрей Сульдин, когда-то работавший в ободной мастерской Салдина, был избран председателем. Всего в артель записали пятьдесят человек. Пока не было общей мастерской, решили работать каждый у себя дома, а сделанный товар сдавать для реализации в правление. Кто-то сказал, что неплохо было бы перехватить у Салдина и Дурнова делянку липы и взять выделку мочала в свои руки. Пахом и Сульдин, не дожидаясь, когда спадет вода, отправились по этому поводу в лесничество. Кстати, нужно было договориться и о другом лесоматериале. После похорон Григория Пахом частенько заходил к Канаевым. Нельзя было оставлять Марью одну в такое тяжелое для нее время. Каждый раз он придумывал для этого какой-нибудь предлог. Сегодня зашел вроде побриться бритвой Григория. Марья сидела у стола и вышивала. «Это хорошо, что она занята делом, — обрадовался Пахом. — Дело поможет рассеять печаль». На этот раз она не спрятала свою вышивку, и Пахом увидел, что Марья вышивала на большом куске льняного полотна чей-то портрет. Вглядевшись, Пахом увидел, что на полотне было запечатлено лицо Ленина.

— Видишь, что я вышивала-то! — тихо сказала Марья, разглаживая складки.

— Да знаешь ли ты, как это хорошо?!

— Вот только усы немного длинные получились, — так же тихо говорила она. — У Ленина усы короткие, придется переделать. Вышиваю, вышиваю да и ошибусь: стоит передо мной лицо Гриши…

Она глубоко вздохнула. Немного помолчав, заговорила опять.

— Ни разу ему не показывала, думала потом обрадовать его. Вот и обрадовала…

Марья скомкала вышивку и закрыла ею лицо. Плечи ее приподнялись и задрожали. С печи донесся тяжелый вздох. Пахом взглянул туда и увидел старого Канаева. Смерть сына совсем доконала старика. Лицо его побелело, как седая борода, глаза потухли.

— Не надо плакать, Марья, не поддавайся малодушию, — сказал Пахом, чтобы как-нибудь успокоить ее. — Слезы ничему не помогут.

— Знаю, не помогут, но разве их удержишь?..

Она расплакалась еще больше и медленно прошла в чулан.

В избу вошла Таня. Она прямо из школы завернула проведать Марью и стала что-то торопливо рассказывать, отвлекая Марью от тяжелых переживаний. Пахом с удовлетворением подумал, что, пожалуй, женщины куда больше пригодны к роли утешительниц. Он попросил бритву, приготовился бриться.

— Пока точишь бритву, сбегаю за водой, — сказала Марья и схватила ведро.

— Ты почаще заходи к ней, — заговорил Пахом, когда Марья вышла. — Не надо ее оставлять одну. Вы, бабы, мастерицы там… поговорить, утешить… Она и забудется.

— Я уж и так и утром и вечером здесь, — отвечала Таня.

Немного погодя она спросила:

— Все-таки, Пахом Василич, кто же на него поднял руку? Что уж эти горе-следователи ничего не могут найти?

— Нельзя обвинять и следователей. Здесь дело очень темное, задумано умело. Я и сам вначале считал, что все обстоит просто. Взять за шкирку Кыртыма, стукнуть его раза два лбом об стол — он и сознается. Ан получается не так. Надо было как следует за братьев Платоновых взяться. Но кто его знает, подозрения — не доказательство. Вот если бы в эту ночь дома был Дурнов, то прямо можно было бы сказать, что это сделал он. Но они с Кондратием Салдиным были в лесничестве…

С возвращением Марьи Пахом смолк. Вскоре в избу вошел Петька. Маленький козырек его фуражки был надвинут на самые глаза. Он молча снял пиджак, сел за стол, как взрослый, положив на него руки. На его лобике залегла темная складка недетского горя.

Когда вода в Явлее окончательно спала, Кондратий Салдин и Дурнов вернулись в Найман. О случившемся они узнали еще в лесничестве. А о том, что по этому поводу арестовали Лаврентия и Архипа, услышали, когда въезжали в село.

— Эка, знако́м, — говорил Дурнов. — Только на одну неделю уехали из села, а новостей сколько. Что было бы, если б мы с тобой отсутствовали год?

— Да уж и случилось такое, что, дай бог, пореже… Как вспомню, аж холодом прохватывает.

— Забыл, небось, знако́м, о чем мы с тобой разговаривали? Какие планы строили? Вот и дождались. Радоваться теперь надо. Кто-то выручил нас…

Кондратий вглядывался в его лицо в поисках у него той радости, о которой он говорил. Но кирпичное лицо Дурнова было непроницаемо. Только сейчас, когда Дурнов выехал немного вперед, чтобы свернуть к своему двору, Кондратий заметил, что жеребец его спутника сильно хромает на переднюю ногу. Дурнов, обернувшись, увидел, что за ним наблюдает Кондратий. Он со злостью ударил жеребца и сказал громко: «Ну пошел теперь спотыкаться!»