— А что у тебя такое? — продолжал спрашивать Захар, не отвечая на ее едкое замечание.

— Не знаю, сглазили, наверно.

— Да я же тебя без шуток спрашиваю. Знаешь ли, что о тебе говорят?

— Людям платка на рот не накинешь, всяк говорит, что ему вздумается.

Дуняша мельком взглянула на Захара и, криво усмехнувшись, опять опустила глаза.

— Ну мне-то должна же сказать правду, — настаивал Захар. — Может, я и виноват-то.

— Обманывать я тебя, Захар, не стану, виноват не ты. После тебя у меня ничего не было, а вот Николай…

Дуняша не докончила начатую фразу, спазм сдавил ей горло, из глаз по бледным щекам потекли слезы.

— Он же должен на тебе жениться…

— Он и разговаривать со мной не хочет, с Лизкой связался, — ответила она и совсем расплакалась.

Захар стал ее успокаивать, пообещав поговорить с Николаем. А если что, поставить об этом вопрос в ячейке. Она оживилась, наскоро вытерла слезы и подняла на него засиявшие надеждой глаза.

— Поговори, Захарушка, поговори с ним, — торопливо сказала она, шмыгая носом. — А то я руки на себя наложу, удавлюсь…

— Ну, это, ты уж брось молоть! — сказал Захар, вставая с лавки.

Он ушел от Дуняши с тяжелым сердцем. Было жалко девушку, но он не знал, как помочь ей, и было досадно, что она ни словом не обмолвилась об их любви, а больше говорила о Николае и желала только его.

Прошел год. Заметных перемен в Наймане не произошло. Сельский Совет по-прежнему возглавлял Чиндянов. Прошлой осенью на перевыборах сторонники Чиндянова взяли верх. Найманская беднота, выдвинувшая Григория Канаева, потерпела поражение. Большинство середняков еще держалось за Чиндянова. Но это не обескуражило ни самого Канаева, ни его друзей. Они по-прежнему собирались вечерами, толкуя о разных насущных вопросах, читали газеты, изучали политграмоту. Канаев за это время хорошо присмотрелся к селу, ближе сошелся с мужиками. Конечно, много времени у него отнимала работа в своем хозяйстве, но Григорий и здесь пошел по новому пути. У него все еще не было лошади, и они, четыре семьи — канаевская, Лабыря, Цетора и соседа Лабыря — Филиппа, — работали вместе, как бы образуя небольшую артель. Это было в Наймане невиданным новшеством. Их насмешливо называли чавлейской коммуной. Но более серьезные, хозяйственные мужики с интересом присматривались к ним, отмечая, что сообща работать сподручнее.

В эту осень Григорий решил и молотьбу провести сообща. Он побывал у Ивана Дурнова, чтобы договориться с ним о конной молотилке. Непокладистый Дурнов все же уступил Григорию молотилку за пуд в день. «Десять дней молотить будете — десять пудов отвесите», — говорил он, поглаживая широкую русую бороду. Хоть и дороговато было, но пришлось согласиться. Григорий поспешил сообщить об этом своим товарищам. Он зашел к тестю. Тот его встретил у ворот.

— Никак, направляешься куда-то? — спросил Григорий.

— Да вот смотрю, в какую сторону податься, где людей побольше. Не привык один-то сидеть. Спасибо, ты завернул. Пойдем в избу.

Завидя зятя, Пелагея заторопилась.

— Иди-ка пяток яичек принеси, — сказала она Агаше и к Григорию: — Проходи, проходи вперед, Гришенька.

— Вишь, как она тебя — Гришенька, потому что ты ей любезным зятем приходишься, — заметил Лабырь. — Тещи, они любят принимать зятьев-то. Подавай на стол яичницу!

— Насчет молотьбы пришел потолковать, — сказал Григорий, присаживаясь на лавку. — Как теперь решим?

— Чего тут решать?

— Ты с ним, Гриша, о делах не толкуй, ты заставь его небылицы рассказывать, вот тут он себя покажет, — выглянула из чулана Пелагея.

Лабырь крякнул, набивая трубку. Из сеней торопливо вошла Агаша, неся в руках яички. Она смущенно стрельнула, глазами в Григория и исчезла в чулане.

— Мы уж привыкли с вами вместе, Григорий Константиныч, — отозвался Николай.

Он на скамейке у двери выправлял сбитый на сторону каблук, засунув в сапог топорище.

— Уж кто бы говорил, только не ты, — отозвалась из чулана Агаша. — Целое лето отлынивал от работы.

— Ему нельзя, он комсомольский начальник, — сказал Лабырь. — Вишь, опять готовится на вечернее собрание.

Николай не удостоил ответом ни отца, ни сестру, старательно продолжал колотить молотком по каблуку. Разговор опять вернулся к молотьбе. Решили, что молотить будут вместе, сначала на одном гумне, потом на других, по очереди.

— Садись, Гриша, к столу, — пригласила Пелагея, внося яичницу. — Достань, Агаша, бутылку в кузовке, что висит над твоей постелью.

— Вон куда ты прячешь, а я и не догадался туда взглянуть, — сказал повеселевший Лабырь.

— Тебе, что ли, это, козлиная борода? Я для Гриши.

— Где Гриша, тут и я. А Николаю мы не поднесем, ему надо на собрание идти.

После ужина пришли соседи, зашел и Сергей Андреевич. Лабырь, немного захмелев, опять заговорил об общественных делах.

— Как ты думаешь, зятек, годится на место председателя Совета теперешний Чиндянов или не годится? — спросил он Григория.

— Коли выбрали, стало быть, считается, что годится, — отозвался тот.

— Нет, ты без шуток, я тебя серьезно спрашиваю.

— По-моему, не годится, — сказал Сергей Андреевич.

— Так зачем же он сидит в Совете? — крякнул Лабырь.

— Местечко теплое, вот и сидит, — ответил Филипп.

— Я же не шучу, а дело спрашиваю, — обиделся Лабырь.

— А почему думаешь, что Филипп Алексеич шутит? — заметил Григорий. — На кого жалуешься? Сами выбирали.

Слова Григория несколько озадачили Лабыря, он не, нашелся, что ответить.

— Надо, чтобы во время выборов на сходке не было Салдиных, Дурновых и им подобных, тогда Чиндянов не пройдет в Совет, — сказал Григорий.

Пелагея от шума ушла к соседям, Агаша — на вечернюю улицу. Табачный дым наполнил небольшую избу Лабыря. Подошли еще мужики. Зашел и Дракин Василий со своей собакой, узнав, что здесь находится Григорий. Разговор оживился. Говорили о том, что Салдин и прочие лавочники народу намозолили глаза, что слишком большую дали им волю: Дурнов землю на кабальных условиях арендует, Платоновы вон какую мастерскую открыли, весь город стульями снабжают.

Кто-то сказал:

— Стропилкин говорит, что это дело ненадолго, только приказа ждут из Москвы, чтобы, значит, начать шерстить всю эту братию.

— Во-первых, Стропилкин врет, — сказал Григорий. — Такого приказа из Москвы не будет.

— Как не будет?

— Выходит, опять они хозяевами станут?

— Непонятно это…

— Земля снова к ним может перейти, хлеб у них, торгуют они. А мы что, как ходили в лаптях, так и будем ходить, — прозвучал из табачного дыма голос Лабыря.

— Лапти можно заменить сапогами, дело не в них, — сказал Григорий. — Понять же все это не так трудно. Если мы их сейчас перешерстим, как это говорит Стропилкин, что же сами станем делать? Ведь говорите: хлеб у них, торгуют они. Ты вот, Филипп Алексеич, со своим соседом Гостянтином много собрали урожая в этом году?

— У Лабыря, может, до нового урожая хватит, а у меня еле-еле до Нового года, — ответил Филипп.

— А потом что будешь делать?

— Потом — корову на базар.

— Или к Дурнову на поклон, — добавил Дракин.

— Как ни крути, все они на язык попадаются.

— А стране нужен хлеб, много хлеба, — продолжал Григорий. — Так как же быть? Пока что хлеба у вас у самих не хватает, а у Ивана Дурнова, Салдина и Платоновых им полны амбары. Сами они его не съедят, значит — повезут на базар. Вот и пусть они обрабатывают свои поля, выращивают хлеб, он нам нужен. Но власть в наших руках. Когда хлеба будет у нас достаточно, чтобы хватило прокормить и самих себя и рабочий класс, тогда мы по-своему повернем.