Но вот отношение к Тане стало меняться. По селу проплыл слушок, что она находится в тайной связи с Григорием Канаевым — человеком, как известно, семейным. Неизвестно кем пущенный слух этот несколько обескуражил истинных почитателей Тани. Не хотелось верить этому, но молва шла из уст в уста, из дома в дом. В деревне уж такой обычай: виноват или не виноват, но коль пошли толки, значит, уже находишься под сомнением. Эти слухи сказались и на вечерних занятиях с неграмотными. Количество посещающих школу резко уменьшилось. Особенно отсеялись замужние и пожилые женщины, не пожелавшие учиться у «бесстыдницы». Время шло, Таня занималась своим делом, не замечая ни двусмысленных улыбок парней, ни перешептываний подруг за ее спиной. Каждый день поздно вечером она усталая, но довольная возвращалась в свою каморку в доме Сергея Андреевича.

Сегодня она пришла раньше обычного, на вечерних занятиях народу было немного, а на репетицию почему-то совсем не собрались. Войдя к себе, она, не раздеваясь, прилегла на постель. Читать не хотелось, спать было еще рано. Маленькие ручные часики с круглым чугунным корпусом, подарок отца после окончания девятилетки, лежали на столике и показывали девятый час. Из-за ситцевого полога, заменяющего дверь в ее комнату, выглянула Елизавета.

— Я думала ты спишь или читаешь, — сказала она, присаживаясь к ней на постель.

— Так, задумалась. А ты чего рано пришла с гулянья?

— Ну их, не хочется, на посиделках душно и тесно, ребята озоруют…

— Ты почему, Лиза, не вступаешь в комсомол?

— Я была в комсомоле, но после того как Дуняша Самойловны это… как бы тебе сказать… ну, ты понимаешь… Мама запретила мне ходить в ячейку.

— А при чем здесь ячейка?

— И в ячейке одно озорство было. Сама-то чего сегодня рано пришла и какая-то задумчивая? Скучно, наверно, тебе у нас в деревне?

— Представь, Лиза, совсем не скучно, — сказала Таня. — И я сама сначала так думала, когда ехала сюда, а вышло не так. Здесь даже очень хорошо.

— Ну уж не лучше, чем в городе, — возразила Лиза.

— В городе, конечно, шумнее. Там теперь можно было бы сходить в кино или в театр. А здесь мы вторую неделю готовим пьесу и никак не можем подготовить. Сегодня опять не собрались мои артисты. И бахвал же у вас этот Николай Пиляев. Вечером, говорит, обеспечу явку, и сам не пришел.

— Ты вон как его отшила. Он на тебя виды имел, хвалился, что его залеткой станешь.

— Этого еще недоставало, — резко сказала Таня.

— Как же, он у нас считается первым парнем, каждая девка обрадуется, если он ухаживать за ней станет, а на тебе укололся.

— Самый хороший парень из ваших ребят знаешь кто? — заговорила было Таня, но запнулась и покраснела. — Скажи, Лиза, у тебя есть ухажер? — вдруг понижая голос, спросила она.

— Один за мной ухлестывает, но мне он совсем не нравится. Ты его знаешь: Иван Дудошник, Воробьем, его называют, пастух он.

— Какое ты, Лиза, слово нехорошее сказала — ухлестывает. Ну ухаживает, что ли, а то ухлестывает. Что же, он, по-моему, неплохой парень. Лучше этого бахвала Николая.

— Тоже сказала — лучше! Да и сама-то уж и выбрала себе…

Лиза не докончила фразу, увидев, что Таня вспыхнула как кумач и с недоумением уставилась на нее.

«Откуда она может знать, если я и сама-то как следует не знаю, что у меня?» — подумала про себя Таня, а вслух сказала:

— Затараторили мы с тобой, как две пустушки, словно нам не о чем больше разговаривать. Хочешь, я вслух почитаю?

— Давай, — согласилась Лиза, устраиваясь поудобнее на постели.

Таня взяла книгу. Лиза понимала плохо, вскоре стала дремать, а потом и совсем заснула, свалившись на ноги подруге. Таня не стала ее беспокоить и продолжала читать про себя. Однако мысли ее возвращались к словам Лизы о ее выборе. «Неужели и этот уже успел похвастаться перед кем-нибудь?» — думала она.

Но какое он имел право? Разве она дала ему для этого повод? Разве она хоть чем-нибудь выказала ему свои чувства? Давала ему читать книги, беседовала с ним, но это же еще ничего не значит. «Надо будет спросить его, — решила она. — Он, несомненно, очень способный человек, но если это правда, то и он не далеко ушел от этого ихнего «первого парня». Но ей больше, не читалось. Она отложила книгу, закинув руки за голову, и вытянулась на постели, освобождая из-под Лизы ноги.

— Ой, а я заснула, — сказала та, просыпаясь. — Пойду спать.

Таня оставалась в том же положении. Под окном шуршал ветер. По мутным стеклам быстрыми струйками сбегали капли дождя. На ржавой петле тихо поскрипывал и качался ставень. Таня встала, задернула занавеску и села на постель. В первый раз за время работы в деревне ей почему-то стало скучно.

Ноябрь выдался на редкость холодный и дождливый. Тянулись хмурые однообразные дни с длинными, темными вечерами, с серыми рассветами. Давно уже в садах осыпались пожелтевшие, вымершие листья, обнаженные деревья понуро заскучали, обливаемые холодными дождями. Не слышно вечерами на улице голосов гуляющих парней и девушек, и только изредка прорвется в глухую, темную мглу осеннего вечера одинокая песня или случайные переборы тоскующей гармоники. Молодежь в эту пору проводит время на посиделках.

Длинны и скучны осенние вечера. Уложит Марья сына в постель, убавит в лампе огонь и сядет у окна со своими безрадостными думами, ожидая запоздавшего мужа. Так же вот случалось и раньше, когда она была солдаткой. Но тогда надежда скрашивала одинокие часы ожидания. Теперь же надежды нет, и тоска одиночества больно сжимала сердце. Где бывает муж, что делает, она не знала и не понимала. Входить в подробности его повседневных занятий ей не позволяла наивная гордость, а в общем его стремления она не разделяла, даже относилась к ним враждебно. И чем меньше оставалось надежды обзавестись хорошим домом, хозяйством и жить, «как люди», тем сильнее росла в ней, укреплялась эта враждебность. А Григорий, не замечая ее переживаний, иногда приходил веселый и довольный удачным днем, шутил, делился с ней своей радостью, которая ей была чужда. В последнее время Григорий был занят, как он говорил, очень важным делом — шла организация потребительского кооператива. Приходилось часто ездить в Явлей, проводить много собраний, уговаривать особенно упрямых мужиков, которых надо было непременно вовлечь в это предприятие. Одним из таких оказался и сосед Григория Цетор.

Сердцем организации кооператива были найманские коммунисты: сам Григорий, Дракин, Пахом Гарузов, Надежкин, за ними тянулись большая часть бедноты и некоторые середняки, вроде Сергея Андреевича. Все же непривычное это дело большинством найманцев было встречено с опаской. Нашлись, однако, и такие, которые изъявили согласие стать членами кооперации, в первую очередь это оказались три брата Платоновых. Правда, старший брат их был церковным старостой, некоторые коммунисты высказались вообще против братьев, но Григорий все же настоял принять одного, Архипа Платонова, так как у братьев была мебельная мастерская, что могло принести потребительскому обществу немалую пользу. Братья соглашались весь свой товар сдавать кооперативу.

В самый разгар организации кооператива дома у Григория произошла с Марьей первая крупная размолвка. Марья как-то встретилась с женой Лаврентия Анастасией. Обычно они никогда не разговаривали, а тут Анастасия остановила Марью и, вытирая уголком черной шали вечно мокрые губы, заговорила. Конечно, вздохи и жалобы на трудности жизни были только своеобразным вступлением.

— Твой татарин, говорят, опять сегодня не ночевал дома? — бросила толстая Анастасия как бы между прочим, когда уже стали расходиться.

— Какой татарин? — вспыхнула Марья.

— Как же его по другому-то назвать, вторую жену себе заводит или, может, уж третью? Кто его знает, где четыре года пропадал. Спасибо скажи, что не привез с собой какую-нибудь рузаву[10].