Вскоре стало совсем темно, а Захар все еще сидел на крыльце и никак не мог успокоиться. За ним тиха скрипнула дверь, и кто-то вышел. Захар поднял голову и узнал Дуняшу.

— Ты чего так поздно? — спросил он.

— Масло пахтала твоим хозяйкам. Сам-то где ходишь? Целый день тебя не было.

— А ты ждала меня?

Дуняша помолчала. Захар потянул ее за полу длинной рубахи.

— Иди сюда, сядь. Тебя ждал, думал, пойдешь на гулянье.

Захар и сам не знал, зачем он сказал это. Ведь он совсем не думал о ней. Дуняша молча опустилась рядом с ним. Он подсел ближе и взял ее руку. Теплая девичья рука, еще пахнущая свежим сливочным маслом, покорно осталась в его ладони. Некоторое время они сидели молча, отвечая друг другу легкими пожатиями пальцев. Наконец Захар наклонился к Дуняше и тихо прошептал:

— Я все хотел видеть тебя, но никак не удавалось, С поля приезжал поздно, тебя здесь не застал. Скажи, ты сегодня ждала меня, потому и задержалась?

— Ты, Захар, пьяный. Брата, что ли, встречал? — сказала она.

— Это ничего, что пьяный… Давай побудем вдвоем. Хочешь?

Он осторожно привлек ее к себе.

— Не надо, Захар, кто-нибудь может выйти, старуха еще не спит.

— Тогда пойдем отсюда.

Он встал и потянул ее за собой. Перешли дорогу и пошли вдоль церковной ограды. Захар заметил в решетке пролом. Он молча пролез сквозь него, увлекая за собой и Дуняшу. Они зашли в частые кусты сирени, росшие вдоль ограды, миновали несколько берез, темную высокую ель и оказались на луговой полянке, на которой смутно белело несколько надгробных камней.

— Сядем здесь, — сказал Захар, спускаясь на одну из гладких плит.

— Зачем меня привел сюда? — спросила она после недолгого молчания.

— Так, посидим. — Он привлек ее к себе.

— Не надо, Захар, ты ведь все равно на мне не женишься.

— А ты хочешь за меня замуж?

— Что же мне, в девках оставаться? — ответила она, опуская голову. — Ты неплохой парень, вон с каким хозяйством справляешься один… Хорошим был бы хозяином. Мать мне все говорит, чтобы я с тобой поласковее была…

— Ну, а сама как?

— Мне что, мое дело девичье.

— Женюсь, была не была, женюсь на тебе, Дуняша, — прошептал он над самым ее ухом. — Мне тоже подаваться некуда, не век же быть батраком у Салдина.

Захар на минуту отнял руки от ее плеч, задумался и, всматриваясь в темноте в ее матовое лицо, снова привлек девушку к себе.

После приезда Григорий Канаев редко отлучался из дому. Удерживала дела по хозяйству. Вот уже неделя проходит, а он все никак не соберется сходить в Явлей, встать на партийный учет. Правда, он раза два был в сельском Совете, предлагал Чиндянову свою помощь, но тот дал понять, что ни в чьих услугах пока не нуждается. «Вот осенью, когда будем взимать продналог, — говорил он, прощаясь с Канаевым, — тогда милости просим помочь Совету. И Стропилкина позовем, потому что многие будут отнекиваться и прикидываться неимущими».

Канаев понял, что председатель свое назначение видит единственно во взыскании продналога, и решил больше не надоедать ему. Он приводил в порядок свои домашние дела и понемногу присматривался к сельской жизни. Четыре года гражданской войны и последние перемены в политике несколько изменили обстановку в селе.

По вечерам у него часто собиралась найманская беднота. Посетителями этих неофициальных собраний всегда бывали Василий Дракин — лесной сторож и заядлый охотник, Надежкин Семен, мужик лет тридцати. Они и раньше дружили с Григорием, а теперь еще больше привязались к нему, чувствуя в нем своего человека. Дракин был неразлучен со своей собакой, заходил с ней в избу, она послушно ложилась у его ног. Случалось врываться в избу и Петькиному Волкодаву. Тогда собаки сплетались в клубок, с яростным рычанием катались по полу, пока их не разнимали и одну из них не выкидывали за дверь. Пахом приходил каждый вечер. Редко он вмешивался в общие разговоры. Садился ближе к дверям и беспрестанно курил цигарку за цигаркой, немного приоткрыв дверь, чтобы дым уходил в сени. Бывал здесь и Сергей Андреевич. Он не относился к бедноте и считался крестьянином среднего достатка, но все здесь его принимали за своего и уважали как примерного хозяина. В избу он входил степенно, снимал картуз, крестился на маленький образок, висевший в переднем углу, и бросал неизменную фразу, относящуюся одинаково ко всем: «Здравия желаю». Приходили сюда и другие мужики потолковать о гвоздях, о ситце и о своем деревенском житье-бытье. Разговоры всегда начинались с шуток Лабыря. Он клал перед собой на стол табак, спички и, попыхивая самодельной, большой, как солонка, трубкой, начинал какой-нибудь рассказ из своих многочисленных похождений по самарским и донским степям. Потом разговор переходил на деловые темы, и тогда центром внимания становился Григорий.

Часто за такими разговорами засиживались допоздна и расходились с полуночными петухами. Пахом уходил последним, задерживаясь с Григорием на крыльце. Он пытался о чем-то заговорить, но из его смутных намеков ничего нельзя было понять. Однажды, он сказал Григорию, что у него есть политграмота, которую он читает каждый день. А когда стал уходить, сунул в руки Григорию помятую бумажку:

— На вот, написал как сумел. Как будешь в Явлее, отдай в волость.

Григорий вернулся в избу и, поднеся бумажку к самой лампе, прочитал:

На следующий день Григорий собрался в Явлей.

В Явлее он не был с того времени, как ушел в армию. Ему казалось, что здесь ничего особенного не изменилось. Военный коммунизм тогда еще не успел как следует коснуться ни торговцев, ни трактирщиков. Теперь же, когда Григорий вновь появился здесь, военный коммунизм был в прошлом, и новая экономическая политика опять расшевелила торговцев. Хотя день был не базарный, но людей на площади было много. В тесовых, наскоро сколоченных грязных ларьках торговали калачами, пряниками и прочей снедью. Григорий хотел купить Петьке калач, но решил сделать это позднее: неудобно было явиться в волисполком с калачом под мышкой.

Волисполком помещался в двухэтажном здании старого земского управления. Григорию и раньше случалось здесь бывать, но теперь все здесь было но-новому. У входа, с обеих сторон большой вывески, написанной масляными красками: «Явлейский волостной исполнительный комитет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов», развевались красные флаги. На первом этаже помещались волостная милиция и народный суд, на втором — волисполком. Григорий по широкой деревянной лестнице поднялся на второй этаж и вошел в большую комнату, где за несколькими столами сидели люди. Над одним из столов он прочитал: «Военстол». «Сюда тоже надо», — подумал он и подошел к человеку в военной суконной гимнастерке старого образца. Тот встал навстречу.

— Скажи, товарищ, — обратился к нему Григорий, — где мне стать на партийный учет?

— Партийными делами у нас заправляет сам Дубков, это к нему надо, — сказал он, не спуская взгляда с ордена Григория. — У вас орден? Где это вы его подцепили? Против Колчака были или против Деникина?

Григорий перебил его:

— А кто такой Дубков?

— Дубкова не знает?! А-а вы, наверно, только что демобилизовались! Это наш председатель волисполкома, Василий Михайлович Дубков. Пойдемте, я поведу вас к нему. Вы, наверно, еще и на военный учет не встали? Так это у меня надо…