— Про кого ты сказал, Кондратий Иваныч? Плохо чего-то слышать стал.

— Ленин, говорю, умер! — громко сказал Кондратий.

Из рук Егора выпала шапка, но он не заметил этого, медленно повернулся к выходу и, споткнувшись о порог, вышел во двор.

«Кто знает, как это все обернется?» — думал Кондратий, глядя на шапку Егора. А старуха что-то бормотала себе под нос, осеняя крестом заплывшее, мешковатое лицо.

— И ты туда же, — недовольно отозвалась Елена. — Чего ты у бога просишь, старая колдунья? Да разве у бога об этом можно молить?! Хоть бы знала, кто этот человек-то…

— Очень даже знаю, очень даже понимаю, снохушка, кто устроил эти новые порядки — без царя да без бога! Теперь, наверно, и старые деньги в ход пойдут. Слава богу, что мы их сумели вовремя спрятать. Поди, целехоньки они там, Кондратий?

Кондратий молчал, надвинув на глаза седые лохматые брови.

Старуха засуетилась, забегала по избе, торопливо оделась и выкатилась во двор. Там, взяв железную лопату и лом, она вошла в избушку скотника, предварительно выслав со двора Егора, бродившего как потерянный.

Запершись изнутри, старуха легко, словно с ее плеч свалилось лет двадцать, освободила от старых ульев и разного хлама часть пола, ломом вывернула две половицы и попробовала копать. Однако земля оказалась мерзлой, пришлось долбить ломом. Она работала, не чувствуя ни усталости, ни боли в суставах. Пробив мерзлый слой земли, взялась за лопату. Так она выкопала довольно большую ямку, на дне которой увидала холстяной сверток. Старуха торопливо, с жадностью схватила его и вдруг резко выпрямилась: в руках у нее оказались лишь прелые обрывки холста. «Говорила же я: не в холст надо их завернуть», — с досадой проворчала она и, опустившись на корточки, осторожно взялась за сверток. Холст под ее судорожно вздрагивающими пальцами рвался, как размокшая бумага. Наконец она добралась до толстой пачки денег, почерневших от плесени. Старуха попыталась отделить от пачки несколько бумажек, но они рвались и рассыпались, как и холст, в который были завернуты. «Пропали деньги!..» — взвыла она протяжно.

Еще до возвращения Канаева из Явлея о смерти Ленина знало уже все село. Эта печальная весть плыла, подобно тени темной тучи, стирая краски и гася взгляды. Газеты еще не успели дойти до Наймана, и многие в душе таили сомнение: да полно, так ли это? Может ли такое быть? И спешили услышать от других, что это неправда.

Из Явлея Канаев пришел пешком. Перед сельским Советом стояла группа мужиков. Завидев Канаева, они двинулись к нему, но по выражению его лица поняли все и сняли шапки, склонили головы.

Вскоре перед сельским Советом собралась толпа. Пришли мужчины, женщины — молодые, старые. Канаев молча поднялся на крыльцо. Из сельского Совета ему навстречу вышел Пахом Гарузов.

— Траурный флаг не вывесил, тебя ждал, — сказал он. — Может, думаю… — Он отвернулся, чтобы скрыть слезы. — Не верится, Григорий Константиныч…

Канаев повернулся к народу, снял шапку. Сразу стало тихо, как в пустой избе.

— Старики! Умер Ленин, — проговорил он и помолчал, сдерживая волнение.

По рядам прошло легкое движение. Люди сдвинулись ближе к друг другу и ссутулились, словно приняв на свои плечи непомерную тяжесть. Сквозь мутную пелену, застилавшую глаза, Канаев видел наклоненные головы, хмурые морщинистые лица. Откуда-то из задних рядов донеслось женское всхлипывание.

— Товарищи! — опять заговорил Канаев. — Ленин умер, велика потеря, неизмеримо велика, но дело его будет всегда жить, оно не умрет никогда! Он, товарищи, останется у нас в сердцах и всегда будет с нами, в сердцах детей наших и внуков!..

Канаев говорил и видел, как у многих по бородатым лицам текли слезы, и какую силу надо было иметь, чтобы сдержать их! Он говорил и слышал, как над самой его головой затрепетал красный флаг с черными каемками по краям…

Давно уже Канаев кончил свою недлинную речь, а люди все еще стояли, словно ожидая чего-то, боясь остаться наедине со своими мыслями.

В тот же вечер два человека принесли Канаеву заявления о вступлении в партию, через несколько дней — еще три человека. Так в Наймане родилась ячейка партии. В ней, кроме Канаева и Пахома Гарузова, теперь были Василий Дракин, Надежкин, Стенькин, Сульдин, Татьяна Михайловна.

На одном из ближайших собраний ячейка решила рекомендовать правлению кооператива построить общественную мельницу и просить волисполком взять пустующий дом Артемия Осиповича под клуб для найманской молодежи.

Решение о постройке общественной мельницы пайщики кооператива встретили с радостью. Выбор места для мельницы и строительство поручили Лабырю.

Многих смутило это назначение. Кто не знал пустомелю Лабыря! Но он показал себя настоящим организатором, собрал артель плотников. А это было нелегкое дело, так как работать предстояло бесплатно. Кооператив еще только-только становился на ноги, и свободных средств не было.

Весть о строительстве мельницы стала известна и Кондратию Салдину. «Теперь это уж под меня яму копают», — думал он. Вначале кооперация его не очень встревожила. Но теперь Кондратий начал понимать, что она представляет собой и чем она угрожает ему в будущем.

— Хватит! — однажды сказал он куму Лаврентию. — У пташки надо подрезать крылья, уж больно высоко стала летать.

— А-а, понял, кум. Помнишь, что ты мне говорил? А теперь и сам к тому пришел. Давно бы надо подрезать.

— И теперь не опоздали. Коли мы его на свою сторону не сумели склонить — словом сломаем…

— Э-эх, кум, только говорим, дела же никакого нет. Видишь, как растет эта кипирация. До сего дня помню слова бачки: громом поразить надо!

— Погоди, время подойдет — и дело будет, — успокаивал Кондратий.

Привлечь на свою сторону Канаева уже пробовали не раз. Подсылали к нему верных людей, придумывали разные причины, чтобы сблизиться с ним. Не однажды Кондратий и сам встречался с Канаевым. Но все это ни к чему не привело. Последний разговор с Канаевым окончательно убедил Кондратия, что все его попытки — пустое занятие.

Как-то раз Кондратий зашел в Совет уплатить налог. Канаев был один. Редко так бывало в сельсовете. Кондратий решил этим воспользоваться.

— Пуре[17] у меня удалось, Константиныч, зашел бы как-нибудь проведать. Или, может, не смеешь? Лишних людей у меня в доме не бывает, все свои…

Канаев усмехнулся в ответ.

— Или, может, меня не считаешь найманским! Ко всем мужикам запросто заходишь, только меня почему-то минуешь.

— Как не считать тебя найманским жителем, коли в Наймане живешь? — отозвался Канаев. — И зайти к тебе можно. Обязательно как-нибудь зайду.

Кондратий переступил с ноги на ногу и, положив на живот руки, крепко сжал пальцы.

— И я так думаю. Отчего бы тебе не зайти, что в этом плохого? Да коли уж на то пошло — мы с тобой немного даже родня…

— Родня, говоришь?

— Моя первая жена была взята из вашего рода.

— Это та, которую ты мельничным жерновом придавил?

— Бог с тобой, Григорий Константиныч, как это я ее придавил? Все село знает: своей смертью умерла…

— Вот что, — сдвинув брови, оборвал его Канаев. — Оставим этот разговор. Никакая я тебе не родня. Вот зайти к тебе обязательно зайду, дело есть…

Улыбка на губах Кондратия сразу же стерлась.

— Надо посмотреть, как там у тебя живет твой работник Егор Петухов, — продолжал Канаев. — Сколько ты ему платишь за работу? До сих пор у тебя с ним нет договора. И в ческе человека держишь. Или у тебя там уже не ческа теперь, а мельница? Но это все равно…

Кондратия словно по лбу стукнули. Он силился что-то сказать, растерянно моргал веками и все пятился назад. В Совет пришли посетители, и Канаев отвернулся от него. Кондратий отошел к самой двери. Кривая бесцветная улыбка появилась на его тонких губах. Чтобы скрыть ее, он провел ладонью по бороде и осторожно, словно тайком, вышел в сени. «Нет, с ним пива не сваришь», — думал Кондратий, торопясь домой.