— Был, доченька, был, и не раз этот твой Захар был у нас, — сказала Анна Семеновна, слегка отстраняя от себя дочь. — Отцу он очень не понравился, да и мне тоже. Где же ты сыскала такого жениха?

— Погоди, мама, ты говоришь, что он у нас несколько раз был, но как же это?

— Да уж так вот, почитай, каждый день ходит, раза два деньги у отца занимал. Таня, говорит, пришлет — расплачусь с вами…

— Здесь что-нибудь не так, мама, — прервала ее Таня. — Я только вчера получила от него письмо. Он пишет, что не решается, не смеет пойти к вам…

— Не похоже на него, чтобы он не смел.

— Вот же его письмо, — сказала Таня, подавая конверт. — Это неправда, это не похоже на Захара!.. Погоди, погоди, а какой он из себя, мама?

— Белобрысый такой. Красотой-то его бог не обидел, а вот насчет прочего и говорить не хочется. Не понравился он нам. И насказал-то про тебя невесть чего, и живете-то как будто вы с ним уже вместе, как муж и жена…

— Ой, мама, вас обманули, это совсем не Захар, это кто-то другой бывал у вас!.. А-а, теперь я все поняла. Они там двое учатся, так вот другой-то и ходил к вам… Какая гадость!

Таня была так возмущена, что тут же хотела бежать к Лабырю жаловаться на Николая, но Анна Семеновна остановила ее.

— Не надо, беды большой не произошло, больше он к нам не придет. Мы сначала хотели написать тебе, но я решила сама приехать. Два года ты здесь, надо же посмотреть, как ты живешь.

Слегка успокоившись, Таня села писать письмо Захару.

Московские газеты все чаще сообщали о резком ухудшении состояния здоровья Владимира Ильича Ленина. И каждый раз, когда их привозил из Явлея почтальон Илья Коротыш, в сельском Совете собиралось много людей. С нетерпением развертывалась «Беднота», и кто-нибудь из грамотных вслух прочитывал газетное сообщение. Потом в продолжение вечера газета переходила из рук в руки, и каждый, кто как умел, разбирал эти черные строки, морща лоб и тыча в них пальцем.

Сергей Андреевич из сельсовета вышел вместе с Канаевым. Они поднимались по большому проулку к верхней улице. Сергей Андреевич всю дорогу хмуро молчал и только перед домом Канаева, когда они стали расходиться, проговорил:

— Не дай господь Ленину умереть, кто без него будет править мирскими делами?! — и зашагал дальше, даже забыв пожелать спутнику спокойной ночи.

Марья не ложилась спать в ожидании мужа. Заслышав в сенях его шаги, она засуетилась и стала собирать ему ужин. Но Григорий не торопился садиться за стол.

— Что так долго? — спросила она.

— В Совете был, товарищи там собирались, ну, засиделись…

— Чего же ты не садишься? Суп и так уже остыл.

— Не хочется.

— Ты чем-то расстроен, Гриша? Что случилось?

— Знаешь, Марья, нет причин радоваться… — тихо сказал Григорий.

Его слова кольнули Марью в сердце. Она заметила, что всегда подкрученные усы мужа были опущены вниз. Видно, за последние дни он их дергает часто.

— Газеты каждый день пишут об ухудшении здоровья Ленина. И сегодня читали… Кто знает, о чем прочитаем завтра…

Григорий говорил полушепотом, Марья по-бабьи горько вздыхала.

Коротенькие зимние дни были хмурые и холодные. Низкое солнце только изредка выглядывало из-за седых туч. Ночи бывали такими морозными, что трещали углы домов, и лопалась на деревьях кора.

В одну из январских ночей к Канаеву прибежал сельсоветский сторож и, тяжело переводя дыхание, опустился на край лавки.

— Ты чего, Игнатий Иваныч? — спросил Канаев.

Он еще сидел у стола. Марья в ожидании мужа одетая прилегла на постель, но тоже не спала.

— Скорей айда в Совет! Из Явлея с пакетом верховой прискакал, — торопливо заговорил Игнатий Иванович, немного отдышавшись.

— Отчего же ночью?

— Не знаю, ничего не говорил.

Канаев стал торопливо одеваться.

— Гриша, что такое? — с беспокойством спросила Марья.

Он промолчал и, лишь выходя из дому, сказал:

— Я, может, задержусь. Ты меня не жди, ложись.

Марья некоторое время стояла посредине избы, потом бросилась к одежде, стала одеваться. Через минуту она уже бежала по заснеженной улице.

В сельсовете Григория не было, не было и человека из Явлея. На столе валялся разорванный конверт. Спустя некоторое время сюда приковылял и Игнатий Иванович.

— Вот ведь какие молодые: после меня вышла — раньше меня пришла, — сказал он Марье.

— Что же, дед, такое случилось? — вырвалось у Марьи.

Старик даже вздрогнул от неожиданности. Он и сам ничего не знал. Кряхтя, снял коротенькую шубенку, спиной прислонился к горячей голландке.

— Это, может, какое-нибудь собрание в волости собирают, — сказал он, чтобы успокоить женщину.

— Какое собрание может быть в полночь?

Игнатий Иванович и сам так думал, но надо же было как-нибудь объяснить появление этого нарочного из Явлея.

— Так смотря какое собрание, — сказал он. — А то и в полночь придется пойти. Я вот тебе расскажу такой случай…

Но Марья не стала слушать его, перевязала шаль, застегнула крючки шубы и вышла. Через минуту после ее ухода и Игнатий Иванович оделся, пошел в церковную сторожку к старику Прокопу, чтобы вместе обсудить это непонятное происшествие.

А Марья медленно шла по большому проулку, потом свернула на улицу и не заметила, как миновала свою избу. Ночь дышала холодным, жгучим ветром с севера. Покрытые снегом и инеем деревья смутно синели под слабым светом, исходящим от далеких звезд.

Заснуть Марье, как и многим в эту ночь, не пришлось. Вернувшись к себе в избу, она, не снимая шубы и шали, села на лавку. Так и просидела до самого утра, мучительно думая: что же произошло?

Едва Кондратий Салдин утром успел умыться, как пришел Лаврентий Захарович. Он быстро засеменил в переднюю избу, снял шапку и стал истово креститься на образа. Кондратий с удивлением смотрел на него. Наконец не вытерпел, спросил:

— С чего ты так молишься?

— И ты молись, кум, весть тебе принес, — сказал Лаврентий, продолжая креститься. — В прошлую ночь Иван Дурнов приехал из-за Суры, по дороге заезжал в Явлей погреться. Так вот, в Явлее толкуют, что умер…

— Кто умер?! — сорвался с места Кондратий.

— Ихний самый большой умер…

Лаврентий перестал молиться, провел ладонью по безбородому лицу и опустился на стул.

— Я думаю, теперь все изменится. Без него государственными делами некому править, — говорил Лаврентий опешившему Кондратию. — Что же, кум, молчишь?

— Погоди, кум, не совсем понял еще. Стало быть, о Ленине говоришь?

— Как раз о нем, — кивнул головой Лаврентий и опять провел ладонью по лицу. — Теперь и нам дремать не следует, теперь все они словно морозом тронуты…

— Да, — протяжно произнес Кондратий. — Только вот не знаю, как все это обернется: к лучшему или к худшему?

— К лучшему, кум, к лучшему! — пропищал Лаврентий.

— Есть от чего к лучшему, человек умер, — раздался из-за голландки голос Елены. Она еще была в постели, но не спала. — Бога вы не боитесь! — продолжала Елена.

— Молчи, кума, сама не знаешь, что говоришь, — сказал Лаврентий.

— Вы вот больно много знаете! — рассердилась Елена и босая, с растрепанными волосами прошла к зеркалу.

— Теперь хоть, может, налог с нас немного скостят, — опять заговорил Лаврентий, поднимаясь с места. — Пойду к Чиндянову наведаюсь.

Лаврентий быстро ушел, а Кондратий с неудовольствием покосился на жену.

— Обулась бы сначала, потом уж выходила к людям, — сказал он.

— Чего мне твои люди?

Кондратий махнул рукой и подсел к столу. Старуха Салдина поставила на стол завтрак. Но Кондратию теперь совсем не хотелось есть. Сообщение кума и мысль: «Что теперь будет?» — не давали ему покоя. Он ходил по избе и сосредоточенно думал.

— Кто умер, Кондратий? — спросила старуха.

— Ленин. Знаешь такого? — И взглянул на своего работника Егора Петухова, стоявшего в дверях с шапкой в руках.

— Тебе чего, Егор?