— А у хозяина ты спрашивался? — вдруг спохватилась Марья. — Не заругает он тебя?
— Ну и шайтан с ним. Да он и не узнает.
— Пойду хоть пару яичек тебе испеку.
— Это зачем же? Голодный, что ли, я? Не беспокойся, у Салдина харчей хватает.
— Чем же мне отблагодарить тебя? — повторяла Марья, не зная, что сказать.
Но Захар молча допахал усадьбу и, выезжая в проулок, крикнул:
— Грядки делай, сей морковь!
Почти до самого заката Марья оставалась на огороде: делала грядки, сажала лук, готовила капустную рассаду. Надо было торопиться: у людей уже давно все посажено. Работала, не чувствуя усталости, и только ближе к вечеру, когда косые лучи уходящего солнца заиграли на верхушках ветел и тополей, она разогнула спину, окидывая довольным взглядом ровные ряды высоких грядок. Еще утром здесь было пустынно и голо. «Дня на три-четыре хватило бы копаться здесь», — подумала она.
С улицы донесся заливистый лай Волкодава, и послышался звонкий голос Петьки.
Петька был не один: рядом с ним по шатким ступенькам покосившегося крылечка поднимался Николай, брат Марьи. Он был в голубой сатиновой рубахе, повязанной белым шелковым поясом с кистями, в черных суконных брюках и в отцовском старомодном картузе с блестящим козырьком. Его сапоги с узкими голенищами были обильно смазаны дегтем. Пестро разрисованной тросточкой он небрежно похлопывал по голенищам.
— Мама, дядя Коля говорит, что он одной рукой может повалить любого найманского мужика, даже мильцанера Стропилкина, — сказал Петька. — Ведь хвастает?
— Это он умеет, — отозвалась Марья и, покосившись на брата, спросила: — С чего ты такой нарядный?
— А что мне не наряжаться? — криво усмехнулся Николай.
— Как что? Отец соху снаряжает, в поле собирается выезжать, а ты бездельничаешь.
— Отправишь его в поле! Он рассчитывает меня запрячь, но — дудки! На мне много не напашешь. Поработал — хватит.
— Поработать-то не успел ты еще. А надо бы уже. Кто же отцу-то будет помогать?
— Агашка. А я откалываюсь.
— Лентяй ты, Николай.
— Ладно тебе, Марья. Лучше покорми чем-нибудь, с утра ничего не ел. Мать сказала, чтоб не приходил обедать, я и не пришел.
— Как дедушка? — спросила Марья сына, собирая на стол.
— В субботу обещался прийти, велел баню истопить.
Николай снял картуз, без приглашения подсел к столу и, с улыбкой посматривая на сестру, вполголоса напевал:
Не вино меня качает —
Меня горюшко берет:
Тятька с дому выгоняет,
Мамка хлеба не дает…
— Вот до чего дожил, беспутный ты эдакий, — проворчала Марья.
— Это какая песня, дядь Коль? — спросил Петька, подсаживаясь к столу.
— Сам придумал.
— Опять хвалишься. Песни складывает только подпасок Иван Воробей, а ты не можешь.
— Что мне твой Воробей!..
На столе появилась полная чашка щей. Всякие разговоры прекратились. Не один Николай был голоден. Марья, весь день проработавшая на огороде, с удвоенным аппетитом ела постные щи, слегка забеленные кислой сметаной. Не отставал от них и Петька, обычно разборчивый в еде.
После щей на стол были поданы картофель в глиняной миске и чашка кислого молока. Со лба Николая закапал пот.
Уже сгустились сумерки, когда они окончили свой поздний обед и встали из-за стола.
— Ты мне, Марья, дай Гришин пиджак, а то ночью в рубашке свежо будет, — сказал Николай.
Марья промолчала.
— Надень дедушкину поддевку, — предложил Петька. — Она почти новая, только пола немного обгорела, но ты застегнись на другую сторону, ночью-то никто не увидит.
Николай, ничего не ответив, надел картуз, отыскал тросточку и вышел на улицу.
Мать и сын стали укладываться спать.
Глава четвертая
Ой где, где Кузьмина Дарья плачет?
Где сука Дарья печалится?..
(Из эрзянской песни)
1
Давно еще Кондратий Салдин задумал отремонтировать свою ческу, что стоит на Вишкалее, но в те времена было не до ремонта. Теперь же, когда Москва заговорила о новой политике, Кондратий снова вернулся к этой мысли. Бояться больше нечего: новая политика допускает, как понимал Кондратий, пользование не только ческой или мельницей, но и целым предприятием. Это его подбодрило, и он зашевелился, захлопотал вокруг своего большого хозяйства; смелее стал смотреть людям в глаза, и загнанное в тайники души прежнее чувство хозяина снова стало проявляться в нем при столкновениях с людьми. Я, мол, это я, а ты — весь для меня. Исчезала и старческая сутулость его. Теперь он старался держаться прямее, выпячивая вперед круглый живот. Даже коротенькая, татарского покроя шубенка его с замасленными полами стала выглядеть как-то новее. С нею Кондратий расставался очень редко, только в самые жаркие летние дни. От скупости ли это было или просто от невнимания к своей одежде? Пожалуй, и от того и от другого.
Сегодня Кондратий с утра был на Вишкалее, осматривал жалкие остатки плотины, размытой несколькими половодьями, обошел вокруг здания чески, постучал по подгнившим бревнам осевшего сруба — все требовало основательного ремонта. Сруб-то стоит лет пятьдесят с лишнем, еще отец Кондратия под мельницу ставил. «Придется новые столбы вкапывать и весь низ подводить», — рассуждал сам с собой Кондратий. Уходя, он сосчитал дубовые бревна и тес, сложенные под навесом у входа в ческу. Недоставало десяти тесин.
Чтобы ремонт не откладывать, он, как только пришел домой, тут же позвал Захара.
— Приведи ко мне Лабыря. Скажи, что плотничать найму.
Тот было собрался уходить, но Кондратий остановил его.
— Вчера, когда ехал с пашни, где задержался? — спросил он.
Захар не нашелся, что ответить. Он смущенно взглянул на хозяина и догадался, что тот уже все знает.
— За сколько ты ей вспахал? — допытывался Кондратий.
— Ни за сколько, — ответил Захар.
— Как так? Прямо-таки ни за сколько? Да разве мне кто-нибудь за так что делает? Вот ты у меня работаешь, работай так! Ан нет, проходит месяц — отвешивай пуд муки. Ну ладно, я сам с нее получу.
— Не смей этого делать! — вдруг вспыхнул Захар. — Я вспахал, я и уплачу тебе, коли ты такой человек.
— Какой я человек? — Самый обыкновенный. Моя лошадь, мой работник — я и должен получить.
Он немного помолчал, потом как-то неожиданно скользнул маленькими глазами по фигуре Захара и, вкрадчиво понижая голос до шепота, спросил:
— Может, у вас там с ней свои какие расчеты? Так ты скажи, я прощу тебе. Это бывает между молодыми: ты уже в летах, мужик, что называется, и она который год без мужа живет…
Захар было возмутился, но Кондратий говорил просто, без насмешки, как о чем-то обыденном. Захару и в голову не могло прийти, что его помощь может быть так истолкована.
— О каких расчетах говоришь? — сказал он, сдерживаясь. — Как же ты мог это подумать? Она жена моего двоюродного брата.
— Это ничего, что жена брата, это бывает.
Кондратий тихо хихикнул в рыжую бороду и, заглядывая Захару в глаза, подумал про себя: «Эх, какой ты еще зеленый, братец…»
— Ну, коли других расчетов нет, стало быть, следует с нее получить, — сказал он вслух.
— Когда будете рассчитываться со мной, удержите, сколько там полагается, а к ней не ходите — вот наш уговор.
— Эх-хе-хе! Не в меру ты добр. Только эта доброта при твоем положении ни к чему. Ну, иди, зови Лабыря.
В доме пахло жареным луком. Старуха Матрена пронесла в горницу дымящуюся солянку. Кондратий над шайкой сполоснул руки и вошел в дом.
— Могли бы и в задней избе позавтракать, — проговорил он.
— Там не убрано, — ответила вместо свекрови Елена.
Она сидела у переднего окна и, взяв в колени дочь, заплетала ей волосы в две косички.
Окинув взглядом нарядную жену, Кондратий подумал: «С чего это она как на праздник?»