— Время уж больно много прошло, не догонишь товарищей, — сказал Канаев, не совсем уверенный в ее решении.

— Мне другого выхода нет, Григорий Константиныч.

Канаев и сам соглашался с тем, что отъезд Лизы — единственно правильное решение. Он посмотрел на нее, словно оценивая, хватит ли у нее сил и настойчивости сделать этот трудный шаг.

— Хорошо это обдумала, каяться после не станешь?

— Мне здесь нет жизни, все равно куда-нибудь уеду! — решительно ответила Лиза, блеснув из-под длинных ресниц влажными глазами.

— Коли так — лучше учиться. Напишу Дубкову в волость записку, а уж он тебе вместо отца будет.

На другой день Лиза уже была в Явлее, в кабинете Дубкова.

Встретив ее, Дубков по привычке слегка нахмурил начавшие седеть густые брови. Лизе даже неловко стало, но когда она встретилась со взглядом его больших серых глаз, ей вдруг стало как-то легче на сердце. Она на минуту даже забыла свои горести.

— Значит, учиться хочешь? — мягко спросил ее Дубков, когда прочитал записку Канаева. — Хорошо. Дам в губком тебе письмо, примут, только учись. Да ты садись, садись, будь смелее…

Спустя некоторое время Лиза, радостная, торопливо шагала на станцию, стараясь забыть все, что осталось позади.

Время приближалось к весне. Прошли январские морозы и февральские бураны, подули южные влажные ветры первых дней марта.

После размолвки Кондратий Салдин ни разу не встречался с кумом Лаврентием. Точно черная кошка пробежала между ними. Но эта ссора не нарушила сердечный покой Кондратия, он был даже рад ей. Он понимал, что Лаврентий по-настоящему озлоблен на председателя сельского Совета и совсем незачем вмешиваться в это дело, если все и без него будет сделано. Однако Лаврентий что-то медлит, время же не ждет.

В последнее время Канаев всерьез взялся за Кондратия: уговорил Егора Петухова подать на него в суд и взыскать дополнительную плату за работу, заставил заключить с мельником договор и выплачивать ему два пуда муки в месяц, да еще кормить его. «Попробуй живи при таких порядках, — рассуждал огорченный Кондратий, — а Лаврентий все медлит!» Нет, совсем было бы неплохо еще кого-нибудь натравить на Канаева. Про свои несчастья Кондратий задумал рассказать Ивану Дурнову, кстати, внушить ему, что и с ним такое же может произойти.

Обширный двор Ивана Дурнова всегда был чист и подметен. Направо от широких ворот стояли одна к другой три конюшни, рубленные из дубовых бревен. В них находились жеребец и две рабочие лошади. Две коровы помещались в коровнике ближе к огороду. Отдельную пристройку занимал огромный породистый бык. До полусотни овец гуляли по широкому двору. Стадо свиней откармливал Иван и каждое лето для них нанимал отдельного пастуха. Всю зиму почти на каждый базар вывозил он продавать по нескольку свиных тушек. Жил Иван крепко, разбогатев главным образом за последние два-три года.

Когда во двор к Дурновым вошел Кондратий, сам Иван стоял на крыльце сеней, в зипуне из толстого домотканого сукна, и во весь голос ругал сына и зятя, вывозивших на двух подводах со двора навоз.

— Добрый день, Иван Данилыч! — сказал Кондратий и поднялся на крыльцо, чтобы пожать руку Ивана.

— Молодые, все учить их надо, — бросил тот пришедшему и добавил: — Пройди в избу.

Затем обернулся к своим и крикнул:

— Соберите из-под ног лошадей сено, не видите — топчутся по нему.

Сын Ивана Павел, рослый парень, наклонился подобрать упавший клок сена. Зять Дмитрий бросал в сани навоз из большой кучи посередине двора и время от времени исподлобья посматривал в сторону тестя.

Иван взял Кондратия под руку, и они вместе вошли в сени.

— Чего, знако́м, редко заходишь? — спросил Иван.

Кондратий не сразу нашелся. Но Иван и не ожидал ответа. Он тут же заговорил о последних новостях:

— Начинают, говоришь, строить мельницу? Возле твоей чески строят?

— Ты уж молчи об этом, — недовольно буркнул Кондратий.

Они прошли в переднюю избу. Из задней слышалось блеяние ягнят и мычание телят.

— Там у меня целый скотный двор, — сказал Иван, кивнув в сторону задней избы. — Как поживаешь, знако́м? Никак, с самого рождества мы с тобой не виделись?

— Какая уж теперь у нас жизнь, и не спрашивай, — махнул рукой Кондратий. — Каждый день новая напасть. Жду вызова в суд.

— Слышал, слышал, знако́м. Теперь того и смотри сдерут с тебя. Как же ты со своим умом не сумел заткнуть глотку этому Петуху? Сунул бы ему пудика три-четыре, и все тут. Не те времена, знако́м, не те, надо действовать умеючи. Вот я сам: работников не держу, и не дай господь с ними связываться.

— Но у тебя зять живет, а он чем хуже работника? Да сын. Я же как есть один. Да и не в том деле. Ты говоришь: сунул бы ему. Сунул, Данилыч, но, знать, маловато. Им сколько хочешь сунь, все равно их не насытишь.

— Правильны твои слова, знако́м, их не насытишь, — сказал Иван, вешая зипун. — Ты сними шубу-то, у нас тепло. Или ты ненадолго?

— Посижу, торопиться некуда, — ответил Кондратий.

— Налогом больно уж давят, только успевай платить. Не успеешь одни деньги отнести, глядишь, какие-то еще просят. Когда же этому конец-то будет? — заговорил Иван, когда они подсели к столу. — Я, знако́м, все понемногу выплачиваю, думаю, может, скостят сколько-нибудь или простят. Одних недоимок года за два страсть сколько накопилось. Не знаю, что теперь со мной будут делать? Как ты, знако́м, думаешь?

— Чего же здесь думать, сдерут с тебя, с лихвой сдерут, — ответил Кондратий и, помолчав, заговорил медленно и наставительно. — Я, Иван Данилыч, думаю, что все это исходит от местного начальства. Вспомни, как было при Чиндянове, ведь совсем не то было. Нет, пока этот председатель сидит в Совете — нам житья не будет.

— Крепко он, знако́м, засел там, добром его не выведешь оттудова, — значительно, с расстановкой сказал Иван.

«Ага, — отметил про себя Кондратий. — И этот по-другому заговорил».

— Не выведешь, Данилыч, — вслух сказал он. — Я, грешным делом, думал, что после смерти самого главного в Москве кое-что переменится. Ан нет…

— Хуже, знако́м, стало, хуже — подхватил Иван. — Раньше хоть с налогом так не торопили, а сейчас прямо с ножом к глотке подступают…

Из задней избы вошла жена Ивана, Варвара. Она прошлась к переднему окну, позванивая светлыми бляшками на пулае. В длинной белой рубахе, вышитой ярко-красными нитками, в малиновых рукавах, она в сорок пять лет была статной и красивой. Хотела сесть на лавку, но, поймав на себе пристальный взгляд мужа, остановилась.

— Не помешала вашему разговору?

— Зачем помешала? — заторопился ответить Кондратий. — У нас с Данилычем нет тайных слов.

Но Иван продолжал смотреть на нее, и она, мельком взглянув в окно, направилась обратно в заднюю избу.

— Самовар бы поставила, — сказал ей вслед Иван. А когда они опять остались вдвоем, он обратился к Кондратию: — Я понял, знако́м, что жизнь сама никогда не меняет свои порядки, изменяют их люди.

«Наш человек, весь как есть наш», — повторял про себя Кондратий, слушая Ивана.

Почти до самых сумерек задержался Кондратий у Ивана Дурнова, очень довольный состоявшейся беседой. Он убедился, что Дурнов — человек основательный, не то что Лаврентий. На него положиться можно. Его слово твердое, рука у него не дрогнет.

— Вот где у меня сидит этот сельский председатель, — сказал Иван, показывая себе на красную шею со вздутыми венами, когда провожал Кондратия.

Кондратий улыбнулся в бороду, пожимая его широкую тяжелую ладонь. «Да, — рассуждал он сам с собой, — нам с этим Канаевым не топтать одну землю, кому-то надо лечь в нее». Дело складывалось надежно: не тот, так этот.

Елены не было, когда Кондратий вернулся домой. На печи охала мать. Под скупым светом сумеречного окна сидела с книжкой Надя.