— Ты держись ближе к правой стороне, — посоветовала ему Елена, когда они выбрались из затора.

Елена прыгнула из тарантаса и пошла пешком, время от времени оглядываясь на Захара, чтобы не потерять его из виду. К матери она не очень торопилась. Они не ладили, и Елена целыми годами не ездила к ней. Она и теперь ругала себя за эту глупую поездку в город, придуманную из-за Захара. «Он во всем виноват. Вот уж не думала, что может оказаться таким глупым», — говорила она себе, медленно шагая по шатким дощатым тротуарам знакомых с детства улиц.

На другой день обратно в Найман Захар поехал один. Он выбрался из города рано и к вечеру рассчитывал проехать все семьдесят километров, отделявших уездный город от Наймана. Миновав лес, где они блуждали позапрошлой ночью, Захар в небольшом поселке покормил лошадь и дал ей немного отдохнуть. Потом тронулся дальше. Солнце еще высоко стояло над горизонтом, когда он подъехал к Явлею, а отсюда до Наймана — двенадцать километров. Захар не торопил лошадь, привязал вожжи к передку тарантаса и поехал шагом, привалясь к задку плетеного кузова. Его одолевало раздумье. После встречи со стариком-пчеловодом у него назревало смутное решение уйти от Салдина. Но куда? Вопрос этот немного пугал его. Действительно, все твердят: уходи да уходи, а куда ему уходить? С братом Пахомом пасти найманское стадо — чем же лучше работы у хозяина? В город? Может быть, этот пустозвон Николай Пиляев и прав был тогда, уговаривая его поехать с ним в город? Но город всегда пугал Захара неизвестностью, своим немужицким и непонятным укладом жизни. Да и зачем он, неграмотный, темный человек, поедет туда?!. Куда ни повернись — нет лазейки. Правда, был еще один выход, о котором Захар избегал думать, — жениться на Дуняше и пойти в дом Самойловны. Но это было самое худшее. Пойти в чужую семью — значит, тоже быть на положении работника. А-там пойдут дети, и засосет жизнь, как болотная тина. «Грамоте надо выучиться», — вспомнились слова Пахома. Снять с глаз эту темную повязку, тогда, может, яснее будет видно, в какую сторону подаваться. И нанизывались мысли, как разноцветные бусинки на бесконечную нить.

Захар проехал Явлей. На горизонте замаячила широкая спина Ветьке-горы. Она поднималась, словно мужик в сером чапане, вставший на краю поля. Справа от Ветьке-горы мутно синел найманский лес. Сколько раз Захар ни проезжал по этой дороге, всегда при виде леса у него с трепетом сжималось сердце, глаза влажнели, и по всему телу разливалась сладкая истома. Чем-то несказанно близким веяло от этой далекой синей полоски.

На полпути от Явлея Захар стал нагонять пешехода. Что-то знакомое почудилось Захару в его походке. Пешеход был в порыжевшей армейской телогрейке и в выцветшей фуражке с широким околышем. За плечами у него висела сумка. Захар поспешно взял вожжи и тронул лошадь. Нет, не ошибся! Как только поравнялся с пешеходом, он сразу же узнал в нем двоюродного брата — Григория Канаева. Смуглые от загара щеки Канаева были чисто выбриты, над верхней, слегка приподнятой губой торчали длинные усы, подкрученные вверх. Серые глаза как-то особенно светились, придавая всему лицу открытое, ясное выражение.

— Гришка! — крикнул Захар, придерживая лошадь.

— Никак Захар! Ты откуда? — обрадовался тот.

— Садись живее.

— Вот уж не ожидал тебя так кстати встретить, от самой станции пешком топаю, — проговорил Григорий, бросая в тарантас сумку и шинель.

Потом он легко вскочил в него сам, и лошадь тронулась.

— Ну вот теперь можно и закурить, — сказал он мягким баском, удобнее усаживаясь рядом с Захаром и доставая из кармана потертый кисет, на котором еще сохранилась красивая вышивка. — Ты куришь?

— Немного балуюсь. — Захар в свою очередь достал из кармана купленную в городе дешевую пачку папирос «Мак». — Вот попробуй моих.

— Не уважаю я это, от них кашляешь. Ничего нет лучше солдатской махорки.

— Заждались тебя, Гриша. Что ты там долго задержался? Война-то вроде давно кончилась.

— Где как. В Наймане, наверное, совсем ее не было.

Захар улыбнулся ему в ответ и только теперь заметил, что у брата из-за отворота фуфайки поблескивает орден. Он не удержался, спросил:

— Это что, орден у тебя?

— Орден, — коротко ответил Григорий и тут же поинтересовался, как живут в селе родные.

— Живут. Какая у нас в Наймане жизнь? Так, помаленьку…

— Это на чьей ты лошади? Не своя, поди? И тарантас вот…

— Была ли когда у нас своя? Кондратия Салдина. Работником я у него. В город жену его отвозил.

Григорий стал расспрашивать о Наймане, как перебивались в голодный год. Он хотел узнать сразу обо всем. Захар рассказывал, как умел. Слушая его, Григорий с нетерпением поглядывал на горб Ветьке-горы. Вот они въехали на нее, и внизу перед ними раскинулось родное село. Отсюда оно было похоже на огромную подбитую черную птицу: она упала здесь, уткнувшись клювом в подножие горы, и распластала крылья. Заходящее солнце уже не касалось его своими лучами, и оно тонуло в мутном мареве предвечерних сумерек. Над его садами, опушенными яблоневым цветом, курился легкий туман пыльцы.

Четыре года Марья ждала мужа, но как-то не думалось и не верилось, что он придет так неожиданно. Еще утром она жила своей привычной одинокой жизнью, еще днем ее окружали неотложные заботы по дому и хозяйству. А теперь все это свалилось с нее как гора с плеч. Когда вошел Григорий, она сидела за станком и ткала холст. Вскрикнув от радости, она бросилась к нему на шею, прижалась к его обдутому многими ветрами и пахнущему потом походов телу, не давая ни снять мешок, ни раздеться. Сразу все было высказано этим невольным криком: и боль долгой разлуки, и тоска нетерпеливого ожидания, и радость встречи. А слезы, обильные и неудержимые, покатились из глаз, окропили его засаленную гимнастерку. Он подхватил Марью на руки, сразу ослабевшую, шагнул с ней к лавке и, посадив, сел рядом.

— Ты что же, так? — сказал он, целуя ее побелевшие и мокрые щеки.

— Ой, Гриша! — с глубоким выдохом отозвалась она, опять припадая к его груди. — Ясно солнышко мое, четыре года…

— Четыре года, — повторил он за ней, приподнимая ее голову и заглядывая в помутневшие от слез глаза.

Григорий, казалось, ничем особенно не изменился: то же сухощавое лицо, те же светлые глаза, только вот вокруг них появилось много мелких морщинок, делающих его лицо немного чужим, и эти усы…

— Зачем усы? — спросила она, теплой ладонью проводя по его лицу.

— Без них солдату никак нельзя, — улыбнулся Григорий.

— Ты, поди, есть-то незнай как хочешь. Погоди, я вздую огонь, сделаю тебе яичницу, — сказала она и, засуетившись, бросилась в чулан.

Через минуту она зажгла лампу. Григорий прошелся по избе. Шаткие половицы заскрипели под его ногами. «Менять надо», — подумал он. Взгляд его упал на покосившуюся печь: «Перекладывать пора». И все, что ни попадалось ему на глаза, требовало замены или неотложного ремонта.

— Избу-то надо новую ставить, совсем обветшала, — сказал он, оглядывая почерневшие стены и потолок.

— Ничего, милый, — отозвалась Марья, выходя из чулана. — Были бы сами здоровые, избу починим или новую поставим. Говорят, фронтовикам дают лесу.

Григорий улыбнулся, на лбу у него разгладились складки. Жена не хотела, чтобы первые минуты их встречи были омрачены хозяйственными заботами. У них еще будет время подумать об этом и поговорить. Он вынул из кармана кисет, намереваясь закурить.

— Неужели четыре года берег?! — сказала Марья, заметив вышитый ею кисет.

— Ты ж, когда дарила, наказывала, чтобы я помнил тебя. Вот я и не забывал. Как только закуривал, ты всегда была со мной, а курил я часто, — улыбнулся он, свертывая цигарку. — Вот только весь потерся, придется тебе новый вышить.