Яркий апрельский день с веселой игрой солнечных зайчиков по лужам, оживленные голоса высыпавших из изб ребятишек и пряный запах оттаивающей земли как-то рассекли грустные мысли Захара. На его белом широком лбу разгладились складки, улыбка заиграла в карих глазах, разливаясь по всему лицу. Захар молодцевато шел по улице, время от времени подергивая плечами, чтобы поправить небрежно накинутую на них фуфайку. У церкви он встретил вдову Самойловну с дочерью. Захар поздоровался и хотел было пройти мимо, но его остановили. Дуня, дочь Самойловны, прыснув в рукав, спряталась за мать.

— С чего ты ржешь-то? — толкнула Самойловна дочь и ласково сказала Захару: — Ты бы, Захарушка, зашел к нам как-нибудь поправить соху. Тяжело без мужика-то. Время-то у тебя есть?

— Выберу как-нибудь, — ответил Захар.

— Зайди, родимый, помоги.

Самойловна и раньше не раз просила Захара помочь ей по хозяйству. Но он смутно догадывался, что причина была не в этом. Дуняша была на выданье. Она с матерью часто работала у Салдиных, особенно во время жатвы. Работящий Захар понравился матери. Она хотела заполучить его себе в зятья. Дуняша ничем не отличалась от других найманских девушек и, может быть, была бы неплохой женой, но Захар еще не задумывался над женитьбой. Он обернулся, когда женщины немного отошли, обернулась и Дуня, показывая свое веснушчатое лицо. Нос у нее был некрасивый — пуговкой. Дуня опять прыснула. «С чего она смеется, глупая?» — подумал Захар.

В один из воскресных дней Пахом Гарузов на мирской сходке подрядился пасти найманский скот. В подпаски ему определили Ивана Атямарькина, товарища и сверстника Захара. Договорились по пять фунтов ржи и по пять фунтов овса с каждой дойной коровы; две третьих всего сбора полагалось Пахому, остальное — подпаску. Прикидывая в уме, Пахом подсчитал, что он осенью получит около пятнадцати пудов ржи и столько же овса. Степан посоветовал ему добиться на сходе получения некоторой части уплаты весной, при выгоне, чтобы выгадать на семена, но старики подняли шум, Расчеты с пастухами обычно производились осенью, когда скотину загоняли во дворы. Хотя и случалось, что часть уплаты производилась весной, в виде аванса, но редко. Порешили на том, что при выгоне за каждую корову сверх положенного принесут по яйцу и по ломтю хлеба. Пахом согласился, чтобы зря не тянуть время, и сходка кончилась. Но мужики не расходились, ожидая распивки магарыча, неизбежного в таких случаях. На сходе был и Захар. Он стоял в стороне в группе молодых парней, не принимавших участия в мирских делах. Когда все было кончено, он подошел к брату, чтобы поздравить его.

— Опять надел хомут, на целое лето надел, — сказал Пахом, держа в уголке рта незажженную цигарку.

Захар протянул ему свою зажигалку, сделанную из ружейной гильзы.

— Жаль, на семена не пришлось урвать.

— Урвешь у этих живоглотов, — ответил Пахом, кивнув на мужиков.

— Эх, и ловок же ты, Пахомка, — сказал средний из братьев Платоновых, Архип, коренастый мужчина с татарским скуластым лицом, с узенькими, хитроватыми глазами. — Сейчас за пуд ржи можно шапку денег взять, а осенью, если она, бог даст, уродится, по полтине, может, будет…

— Да не у всякого она сейчас есть-то, — заметил другой мужик. — Рады бы дать, да нечего.

— Я не Артемка Осипов, хлебом не торгую. Коли запросил наперед — значит, надо позарез, — возразил Пахом и сказал брату: — Пойдем, ну их…

— А магарыч?! — остановил их Гостянтин[1] Лабырь, их сват по двоюродному брату Григорию Канаеву. — От такого добра отказываться, да еще главному виновнику!

— Когда будете распивать-то? — спросил Пахом.

— Несут! Несут! — раздались голоса.

Принесли два ведра самогонки и поставили в середине круга. Лабырь взял в руки ковш и протянул чайный стакан Пахому:

— Держи, ты первый. Подходи, мужики!

Все сгрудились вокруг Лабыря, большого охотника всяких оказий, связанных с выпивкой.

— Пей, Гарузов, да смотри хорошо справляй дело, — сказал Сергей Андреевич, мужик лет под сорок с маленькой курчавой бородкой.

— Чего ему смотреть, не впервой, — заметил высокий костлявый мужик Филипп, сосед Лабыря.

— Оно, конечно, дело это ему привышное, но однако же… — заметил несуразный Цетор; его ни с того ни с сего так и звали несуразным.

— Налей-ка брату, — сказал Пахом, вытирая губы и возвращая стакан.

— Молод еще, здесь и старикам не хватит, — заметил тот же Платонов.

— Я не буду пить, — отмахнулся Захар, норовя выйти из круга, но несуразный Цетор остановил его.

Захар нехотя взял стакан и отпил половину. Стакан быстро стал переходить из рук в руки.

— Можа, еще нальешь, Гостянтин? — пошутил кто-то из мужиков.

— За ворот? Подходи. Вы, черти, хоть понемногу на донышке оставляйте, а то, чего доброго, самому не хватит, — говорил Лабырь, ловко работая большим деревянным ковшом.

Как ни мала была выпивка и как ни слаба, все же многие повеселели. Послышались шутки, говор стал громче. У некоторых появилось желание помериться силами, бороться. Более солидные старики, поглаживая бороды и посмеиваясь, подзадоривали борющихся.

— Куда сейчас? — спросил брата Пахом, когда они выбрались из тесного круга.

— Мне бы вот сюда надо зайти, — нерешительно кивнул Захар в сторону избы Самойловны, находившейся невдалеке от салдинской. — Никак не выберу время. Давно просили.

Пахом с удивлением взглянул на брата, потом на опрятный домик вдовы.

— Ага, понимаю, — неопределенно сказал он. — И давно ты сюда похаживаешь?

Захар смутился и промолчал.

— Чего же ты покраснел? Не одобряю, браток, не одобряю. Она баба, того, женит тебя на своей дочери, и перейдешь ты от хозяина к хозяйке. Вишь, у нее какой чистенький домик-то. А тебе еще рановато надевать на шею этот хомут.

Пахом помолчал, перекатывая во рту цигарку из стороны в сторону и щурясь от дыма.

— Просили наладить соху. Отчего же не помочь, коли у них нет мужика. Руки не отвалятся, — возразил Захар.

— Помочь можно… — в раздумье сказал Пахом и решительно закончил. — Учиться тебе, Захар, надо. С повязкой на глазах трудно жить человеку.

— Где уж теперь мне учиться, запоздал.

— А я вот не запоздал, — живо отозвался Пахом, вытаскивая из внутреннего кармана шинельного пиджака потрепанную книжку. — Видишь начальная политграмота. Так что я с собой не только эту проклятую хвасоль привез… Кстати, этой самой хвасолью у нас ребятишки объелись и чуть было не того… Ты им как-нибудь немножко хлебца принес бы. — Пахом бережно разгладил помявшуюся обложку. — Нужная книжка для нашего брата, тут все о нашей жизни сказано.

— Ты хоть два года в школу ходил, а я что: ни одной буквы не знаю.

— Напрасно ты отказался пойти со мной в пастухи, я бы тебя за лето выучил читать, а там сам пошел бы в гору. Мудрость не велика, была бы охота.

Захар махнул рукой и молча направился к воротам Самойловны.

— Ты хлебца-то не забудь! — крикнул ему вслед Пахом.

Захар кивнул головой.

Самой хозяйки дома не было. Захара встретила Дуняша. Она из окна видела, что он идет к ним, и выбежала ему навстречу.

— А соху-то нам уже починили, — сказала она, поспешно спускаясь с крыльца.

— Значит, я не к сроку, — ответил Захар, намереваясь вернуться к калитке.

— Почему же не к сроку? Побудь немного, сейчас мама придет, — заторопилась Дуняша, чтобы удержать его.

— Да ведь нужды-то во мне больше нет?

— Мама, может быть, еще что-нибудь попросит тебя помочь. У нас вон дверь в конюшне совсем расслабла…

Она повела показывать дверь. Захар шел за ней, невольно поглядывая на ее босые ноги. Она повернулась к нему и, засмеявшись, пошла быстрее.

— Чему ты смеешься? — спросил он недовольно.

— Уж и посмеяться нельзя, какой ты сурьезный, — сказала она, останавливаясь перед конюшней. — Вота дверь-то.

Пока Захар возился с дверью, Дуняша с каким-то шитьем подсела недалеко от него, время от времени поглядывая в его сторону. Однако Захару ни разу не удалось поймать быстрого взгляда ее зеленоватых глаз. Когда он оглядывался, она низко склонялась над шитьем. Захару казалось, что она все улыбается.