— Не узнаете, дядя Гриша?

— Лиза! — воскликнул он, услышав ее голос.

Это была дочь Сергея Андреевича. Когда он уезжал, ей было всего лет тринадцать, и бегала она в синей длинной рубахе, а теперь — невеста. Марья, прогоняя мимо свою корову, на ходу сказала:

— Ты бы лег соснуть.

— Пожалуй, не стоит. День уже, — отозвался Григорий. Он еще раз окинул взглядом улицу и направился осматривать усадьбу.

Над Найманом поднималась утренняя заря. Ее свет разливался по цветущим яблоневым садам, вспыхивал на оконных стеклах, алыми пятнами ложился на столбы дыма, стоящие в тихом воздухе над трубами. Если в этот утренний час посмотреть на Найман с Ветьке-горы, селение в синеватой дымке утреннего тумана покажется необыкновенно красивым. Но выглянет солнышко, и Найман опять будет словно большая черная птица, распластанная между двумя лощинами.

Григорий ходил вокруг своего двора, оглядывая покосившиеся сараи, обветшалые крыши, поваленные плетни, широкие проходы в изгороди, кучу гнилых бревен за старым кустом черемухи — на месте, где стояла баня. По бороздам грядок он прошел к колодцу. Вдруг его взгляд задержался на человеке, который шел позади огорода и, казалось, что-то измерял. Григорий узнал Кондратия Салдина. Тот вышагивал на коротеньких, ногах, стараясь дотянуться до рукоятки сажени. Вот он дошел до межи, постоял немного, раздумывая, и начал опять измерять. Григорий заинтересовался и двинулся к нему. Тот не заметил, как Григорий подошел совсем близко.

— А ведь нелегко тебе, Кондратий Иваныч! Погоди, я помогу, — улыбаясь, сказал Григорий.

Кондратий с изумлением взглянул на Григория, попятился от него и сел на изгородь. На лице у него было такое выражение, словно он повстречался с покойником. Он даже провел ладонью по лицу, точно хотел избавиться от наваждения. Его веки с реденькими рыжими ресницами часто замигали. Видимо, он еще не знал о приезде Григория. Однако Кондратий быстро оправился, поднялся и, силясь улыбнуться, сказал:

— Не держат уже меня, старика, ноги. — Он засуетился, залебезил: — Когда изволили явиться? Что же это ничего не давали знать о себе?

Григорий, словно не слыша его, спросил:

— Ты, кажется, что-то измерял? Или это мне показалось?

— Ага, — подхватил Кондратий. — Измерял, точно, измерял. Иду я проулком и смотрю: что ж, думаю, у них усадьба вроде уже, чем у других. Дай прикину, с чего бы это уже. Теперь ведь народ такой: каждый норовит в свою пользу лишнюю борозду срезать.

— Ну, и сколько же вышло? — усмехнулся Григорий.

— Да вроде тринадцать.

— Значит, это тебе только показалось?

— Проулок меня смутил! Уж больно много оставили с краю-то… Да и то сказать: все равно истопчут у проулка — ходят, ездят… Так, значит, вы недавно возвратились?

— Вчера, — коротко ответил Григорий.

— И надолго?

— Навсегда!

— Значит, теперь всякая война закончилась? — спросил Кондратий, глядя куда-то мимо Григория.

— Не всякая, — многозначительно заметил Григорий. — Есть еще с кем повоевать.

— Хозяйство теперь налаживать надо: Вишь, у вас и двор и дом развалились, — сказал Кондратий, пропуская мимо ушей слова Григория. — Лошадку приобрести… Если что надо, я с превеликим удовольствием…

— Благодарю, Кондратий Иваныч, но твоей помощи мне не надо. Уж как-нибудь сам обойдусь.

— От доброй помощи не отказываются, Григорий Константиныч. Между людьми иначе нельзя, надо поддерживать друг друга. И в писании сказано: не оставляй в беде ближнего своего.

— Ну не знаю, как у тебя сказано в писании, а меня вон жена завтракать зовет, — с усмешкой сказал Григорий, увидев у задней калитки Марью.

«Эка старый волк лисой прикидывается!» — думал Григорий, шагая по узенькой тропочке между грядками.

— Ты что же запропал? — встретила его Марья.

Они вошли во двор и на некоторое время задержались перед сараем. Григорий молча привлек к себе жену и, поцеловав ее, шепотом произнес:

— Как ты здесь без меня?

— И не говори… — ответила она, с трепетом прижимаясь к нему.

Откуда-то из сарая выскочил Волкодав и громко залаял на Григория.

— Пошел, проклятый! — крикнула Марья и сказала мужу: — В бане сегодня помою тебя. Иди наруби дров.

Марья и не заметила, как в сутолоке и беготне прошла половина дня. А когда она пришла домой звать мужа в баню, то опять увидела почти полную избу людей. Ей даже стало обидно, что ни поговорить с Григорием не дают, ни наглядеться на него. А тут еще человек пять-шесть напросились с ним вместе в баню. Собралось больше, но спасибо Пахом Гарузов остановил их.

Отправив мужчин в баню, она сбегала к соседке за ведерным самоваром, почистила его до блеска и приготовилась ставить, но спохватилась, что в доме нет сахара. Пришлось собираться в лавку, к Кыртыму. Отвязав старый пулай и доставая из сундука новый, она призадумалась: «А что, если я оденусь по-русски?» В сундуке у нее хранились сарафан и кофта, купленные Григорием еще в год их женитьбы. Марья поспешно сунула обратно в сундук тяжелый пулай и достала сарафан с кофтой. Только разделась, в сенях послышались чьи-то шаги. Марья поспешно юркнула в чулан за голландку. Вошла ее сестра Агаша.

— Фу, пропасть как напугала, — проговорила Марья, выходя из-за голландки. — Я сейчас сбегаю к Кыртыму за сахаром, а ты давай ставь самовар.

— Я не умею.

— Чего там уметь: насыпь углей и подожги, только не забудь сначала воды налить. Достань мне в чулане под лавкой яички, там, в горшке, да сложи в кузовок.

Марья схватила из рук сестры кузовок с яйцами и заторопилась из избы, на ходу наказывая сестре, что делать.

— Ладно, уж сама знаю, — отвечала ей вслед Агаша, принимаясь за дела.

Первым долгом она налила в самовар воды, как ей наказывала Марья. Налила и удивилась — вода из нижних отверстий хлынула на пол. «Неужто я не туда налила?» — удивленно спрашивала себя Агаша. Взяла еще ведро и на этот раз налила в другое отверстие, вода не потекла. «Вон оно что!» — обрадовалась она. Потом стала набивать самовар углями, да вспомнила про яйца. Вместе с углями она сунула в самовар шесть яиц, больше не поместилось. «Ладно, эти испекутся — еще положу», — решила Агафья.

Так хозяйничала она до прихода сестры.

Лаврентий проснулся поздно и с головной болью. Вчера ездил на базар, в дальнее село Починки, возил продавать деревянные ложки и разный мелкий товар, вроде иголок и пуговиц. Поездка была неудачной, товар оказался неходовым. Измученный в дороге и недовольный поездкой, он один выпил почти целый кувшин самогону, и теперь у него было такое состояние, как будто объелся гнилых яблок. Лаврентий прошелся по избе, сдавив большими пальцами ноющие виски, лениво поглядел в окно. Улица, покрытая зеленой травкой, еще не успевшей запылиться, жила, как обычно, тихо. Бродило несколько телят, паслись гуси, а перед самыми окнами Лаврентия был привязан чей-то поросенок, который безжалостно ковырял зеленую травку, оставляя за собой зигзагообразные бороздки и черные бугорки вывернутой земли. Лаврентий увидел дочь Орину. Она стояла у дороги с хворостиной в руках, пасла гусей.

— Эй, ты! — крикнул Лаврентий, распахивая окно. — Чей это поросенок? Под самым носом привязали!

Орина подошла отвязать поросенка. Лаврентий обратил внимание, с каким трудом, широко расставив ноги, она нагнулась к низко вбитому в землю колышку, потом, выпрямляясь, одной рукой оперлась на колено, а другую закинула назад, словно придерживая поясницу. «Отчего бы это? — подумал он. — Девушка, а нагибается, словно столетняя старуха…»

— Иди-ка домой! — позвал он.

Лаврентий подошел к ходикам. Вечером забыли поднять гирьку, и они стояли, показывая два часа. Посмотрев на солнце, он перевел стрелку на десять и тронул маятник. И все время думал о дочери: «Здесь что-то не так…»