— Зачем звал, тятя? — спросила Орина.

— Принеси мне квасу, — сказал Лаврентий, внимательно оглядывая дочь.

Она была в широкой синей рубахе, надетой поверх белой, вышитые края которой выглядывали снизу. Дочь показалась Лаврентию несколько полнее обычного, хотя он никогда к ней особенно не приглядывался. Орина быстро вышла в заднюю избу и через некоторое время вернулась с кувшином кваса. «И идет-то, словно спутанная лошадь», — рассуждал Лаврентий.

— У тебя ничего не болит? — спросил он, принимая из ее рук кувшин.

— Нет, — ответила она и вся вспыхнула.

— Спина не болит?

— Спина не болит, только вот поясница немного… — начала было она, но остановилась, покраснев еще больше.

Это не ускользнуло от Лаврентия.

— Мать где? — спросил он.

— На огороде. Мне надо идти помогать ей.

— Погоди.

Орине было не по себе. Под пристальным взглядом отца ее лицо то бледнело, то вспыхивало. На висках и маленьком носу, усеянном веснушками, выступила легкая испарина. Мучительно искала она способ отвести от себя внимание отца. И вдруг вспомнила: сегодня утром у колодца женщины разговаривали о приезде Григория Канаева. Отец мог не знать этой новости.

— Говорят, солдат Гришка приехал, — сказала она.

— Какой солдат Гришка? — спросил Лаврентий, отрываясь от кувшина.

— Да который в солдаты уходил.

— Плетешь чего-то. — Лаврентий опять приложился к квасу.

Сообщения дочери он почти не понял, продолжал пить, тяжело отдуваясь, как лошадь после долгой скачки, и не спускал с дочери глаз. Орина чувствовала, что еще немного — и она не выдержит, свалится прямо на пол. Надо было что-то придумать, отвести его подозрения. Она попробовала еще раз вернуться к своей новости.

— Забыл, что ли, Гришку-то, который сам ушел на войну, Лабыря зять?

— Постой, постой, — остановил ее Лаврентий и поставил кувшин на стол. — Лабыря зять, говоришь?

Орина свободно вздохнула, почувствовав наконец себя вне отцовского внимания.

— Так это Гришка Канаев, — сдавленным голосом, как бы про себя произнес Лаврентий.

По его опухшему от похмелья лицу скользнула тень, оставляя на лбу дугообразную складку и сеть мелких морщинок вокруг зеленоватых глаз. Казалось, он совсем забыл про дочь. Воспользовавшись этим, Орина шмыгнула в заднюю избу.

После кваса Лаврентию стало как-то легче, даже в голове немного прояснилось. Но затихала одна боль, вместо нее пришла другая, посильнее. Лаврентий хорошо помнил, как этот самый Гришка Канаев по какому-то декрету из Москвы повел найманскую бедноту делить земельные участки Артемия Осиповича. Лаврентий до боли сдавил челюсти, складки на его лбу набухли, обозначились резче. Мысли ворочались тяжело, камнем сдирая остатки хмеля. Он так и сидел, облокотившись на стол, когда вошла его жена Анастасия. Она с мокрыми руками и рукавами, засученными до локтей, подошла к полотенцу, висевшему на перегородке возле давнишних фотографий в почерневших рамках. Лаврентий, проводив взглядом ее расплывшуюся фигуру, вспомнил о дочери.

— Знаешь ли, колода ты этакая, что с дочерью? — сказал Лаврентий, вылезая из-за стола.

— С чего это лаешься? Аль мало спал? Дрыхнул бы еще, — вспылила Анастасия, старательно вытирая красные пухлые руки. — Ты за нее в ответе столько же, сколько и я.

— Я-то делами занят, а ты где была?

— Что я, за ней по гулянкам бегаю, знаю, где она бывает и с кем? — сказала Анастасия и вдруг расплакалась, прижимая к губам полотенце.

Ее слезы тронули Лаврентия, он спокойно спросил:

— Давно, что ли, она отяжелела-то?

Анастасия закрыла мокрое от слез лицо полотенцем и, опустившись на лавку, разрыдалась.

— Ты погоди плакать-то, слезами здесь не поможешь, — успокаивал ее Лаврентий. — Надо решить, как быть. Ты у нее не спрашивала, кто это там с ней?

— Она толком-то и сама не знает.

— Не знает, не знает, — с досадой сказал Лаврентий. — Да что у нее, дюжина их была?

— Наверно, этот черный шайтан виноват.

— Васька, что ли?

— Кто же больше, как не он, супостат, прости меня господи.

— Надо расспросить ее как следует да прямо к нему, пока не поздно.

— Ты уж ее не трожь, я сама. Она и так, бедненькая, от людей хоронится.

В окно постучали, послышался женский голос: «Выйдите в лавку!» Анастасия было направилась к ключам, висевшим на гвозде у изголовья широкой деревянной кровати, но Лаврентий остановил ее:

— Ладно, сам выйду, куда ты с мокрыми глазами… Да надень пулай, чего ходишь так?!

Марья Канаева с кузовком в руке ждала под окном. Светлая косынка, повязанная поверх толстых черных кос, и белая кофточка с красивой вышивкой на груди и на рукавах, заправленная в темно-синий широкий сарафан, очень молодили ее. «Эка с радости-то нарядилась, как под венец», — подумал Лаврентий, неприязненно оглядывая молодую женщину.

— Сахар у вас есть, Лаврентий Захарыч? — спросила она, поклонившись.

— Кши, проклятые! — крикнул Лаврентий на кур, ковырявших на завалинке.

Он сделал вид, что не расслышал ее и не заметил поклона. Позванивая ключами, Лаврентий направился к своей лавке, помещавшейся в большом амбаре у самой дороги против дома. Марья пошла за ним.

— Приехал, значит? — спросил Лаврентий и, не дожидаясь ответа, с едкой усмешкой добавил: — Как же это так: четыре года за власть воевал и фунтом сахара не разжился?

— То-то и есть, что воевал, не добро наживал, — возразила Марья, метнув на него быстрый взгляд.

Лаврентий громко кашлянул и ускорил шаг. Поднявшись на низкое крылечко перед широкой дверью лавки, он повернулся к церкви и стал сосредоточенно и важно креститься на колокольню, однако уголком глаза наблюдал за Марьей.

— Сахар в городе дорожает, — сказал Лаврентий, осматривая яички.

Он брал их каждое двумя пальцами и придирчиво рассматривал на свет.

— Все свежие, — с нетерпением сказала Марья.

— Вот эти не пойдут, — сказал Лаврентий, отделяя от общей кучи пять штук, которые казались меньше других.

— Бог с вами, Лаврентий Захарыч, все вчерашние и сегодняшние.

— Не приму, — коротко отрезал он.

Конечно, и эти яйца были такие же свежие, но Лаврентию захотелось хоть чем-нибудь кольнуть эту женщину, притушить ее радость. Однако Марья не стала спорить. Схватила с чашечки весов неполный фунт сахару, сложила обратно в кузовок забракованные яйца, выпорхнула из лавки. Глядя ей вслед, Кыртым думал о Григории Канаеве. Как-то он теперь поведет себя? Конечно, теперь все вроде поворачивается на прежний лад: торгуй, богатей — препону нет. Можно со временем заняться каким-нибудь делом и покрупнее. А этот, что вернулся из армии, человек опасный. Кто знает, какие порядки установит в селе. Он хоть и в стороне от власти, но все же, наверно, коммунист.

Его размышления прервало появление Степана Гарузова, неуклюжая фигура которого встала в дверях. Новый посетитель вгляделся в полумрак лавки.

— Доброго здравия Лаврентию Захаровичу, — сказал он.

Степан нерешительно перешагнул порог и остановился перед прилавком, быстро скользнув глазами по полкам с товарами.

— Тебе опять в долг чего-нибудь? — сказал Лаврентий, не отвечая на его приветствие.

— Погоди, Лаврентий Захарыч, я, может, совсем и не за этим пришел. Я, может, поговорить с тобой хотел, а ты уж сразу обрезал меня.

— Стало быть, новость какую принес, рассказывай.

— Какие теперь новости, Лаврентий Захарыч. Вчера вот двоюродный брат приехал, может, слышали?

— Это безбожник-то? — произнес Лаврентий и перекрестился. — Прости, господи, меня грешного, что приходится упоминать о таком человеке. Добрые люди небось остались на войне убитыми, а этого обратно нелегкая принесла на нашу голову.

— Человек он не худой, Лаврентий Захарыч, — начал было Степан, но Лаврентий прервал его:

— Сам не худой, а рубашка на нем худая, — и, помолчав, спросил: — Что же ты плохо встречаешь брата-то?

— Да ведь дела, Лаврентий Захарыч…

Лаврентий вышел из-за прилавка и направился к двери, бесцеремонно напирая грудью на Степана. Не спеша он запер дверь и в раздумье опустился на нижнюю ступеньку, потряхивая ключами. Степан присел перед ним на корточки. Лаврентий наперед знал, что Степан сейчас будет что-нибудь просить. «Ну и черт с ним, все равно ничего не дам», — думал он, глядя поверх его лохматой головы на обсиженную галками и воронами маковку колокольни.