— Да что же случилось, Вася?

— Говорю тебе: ничего не случилось. Иди принеси дровец, подтопим немного.

Елена медленно вышла из бани. Вскоре она вернулась с охапкой дров. Васька складным ножом пощипал лучинки, засветил огонек. Елена наложила в печь дрова, и через некоторое время баня осветилась пламенем из печи. Васька снял пиджак и сел на оставшиеся поленья перед печкой. Елена головой склонилась к его плечу.

— Куда ты уходишь? — с сожалением заговорила Елена. — Одна радость была у меня в жизни.

Елене так сделалось не по себе, что она даже не догадывалась спросить, почему он собрался в дорогу ночью, тайком.

— Я привыкла к тебе, а теперь опять останусь одна. Знаешь ли ты, как трудно жить на свете без человека, близкого сердцу.

— Чего тебе горевать, муж с тобой останется. Заскучаешь — найди кого-нибудь.

— Как вы, мужики, легко смотрите на это. Не понимаете вы женского сердца.

— А что тут понимать, вам от мужика одно надо.

Васька обнял Елену за плечи, повалил ее к себе на колени. Елене было неудобно так лежать. Она мягко освободилась, снова села.

— Ты мне так и не сказал, отчего так поспешно собрался уходить?

— С Кыртымом поругался, — коротко ответил Васька.

Занималась заря, когда Елена ушла от Васьки, закрыв его в бане на замок.

Лаврентий Кошманов не спал всю ночь. Неизвестность, томительное беспокойство, безотчетный страх не давали ему сомкнуть глаз. Он пробовал думать о том, что наконец-то сбылась его заветная мечта, которой он жил около трех лет, но радости не испытывал. Старался убедить себя в том, что ночной выстрел положил конец его огорчениям последних лет, что теперь многое изменится и жизнь пойдет по другому руслу.

Он с нетерпением ожидал утра. И как только стекла окон чуть посинели, он поспешно оделся и вышел на улицу. Лаврентий торопился увидеть результаты вчерашнего происшествия. Но улица спокойно дымила трубами своих изб; заснеженная, в матовом свете зари, она лениво пробуждалась ото сна, буран утих. Из изб шли, не торопясь, по своим делам, копошились в дворах, расчищали тропинки от снега и, казалось, совсем не обращали внимания на Лаврентия. «Что же это такое?» — недоуменно спрашивал себя Лаврентий. Почему вчерашний выстрел никого не затронул, не взволновал? Ведь если бы он был убит… Он оборвал свою мысль и опасливо оглянулся по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь догадается, о чем он думает. Медленно двинулся Лаврентий по улице, мимоходом посмотрел на кованные железом дубовые двери кооперации, и ему опять стало нехорошо. Этот проклятый фонарь все еще светился, зажженный аккуратным Сергеем Андреевичем, который каждое утро сам проверяет целость замка и двери. Лаврентий вдруг с ненавистью посмотрел на фонарь и невольно подумал: «Да полно! Звук ли выстрела я слышал? А если то был выстрел, разве нельзя было пальнуть в белый свет?.. — змеей шевельнулось у него в груди сомнение. — А что, если он меня обманул?.. Что, если он меня обманул?» — несколько раз повторил про себя Лаврентий, невольно прибавляя шаг. Он и сам не знал, куда идет. Ему просто хотелось встретиться с кем-нибудь и услышать или желанную новость, или подтверждение своих сомнений. Его желание было удовлетворено самым неожиданным образом; с противоположного конца улицы прямо навстречу ему шел Григорий Канаев. Лаврентий не мог ошибиться: это был он, в своем пиджаке, перешитом из шинели, и в больших подшитых валенках. Лаврентий так и застыл на середине дороги, и, когда Канаев подошел совсем близко, он, давая ему дорогу, точно от скачущей тройки, метнулся в сторону и по самый пояс увяз в снегу.

Первым желанием Лаврентия было бежать. Он так бы и сделал, если бы не сидел в снегу. Пока он выбирался из сугроба, мысли его несколько прояснились. Вжав голову в плечи, Лаврентий пошел, ничего не замечая вокруг. Его мучило не столько то, что Канаев остался жив, сколько то, что его так легко провели, обманули, как мальчишку. Неожиданно он оказался у ворот Салдина. Кондратий был в городе. В задней избе его встретила старуха, собиравшая Надю в школу.

— К самому приходил, да только сейчас вспомнил, что его нет, — пробормотал Лаврентий.

— Задерживается что-то, — сказала старуха, приглядываясь к нему. — Да ты, Лаврентий, никак, нездоров?

— Чего на меня так смотришь?

— Нездоров, говорю, ты. На тебе лица нет, весь почернел. Я и сама все болею, день ото дня все хуже…

И старуха стала жаловаться на одолевшие ее многочисленные болезни. Но Лаврентию сейчас было не до нее. Он машинально поднялся с места и, не простившись, ушел. Только теперь он по-настоящему оценил слова Кондратия: «Не связывайся ты с этим хлюстом — обманет!» Так и вышло. Шутка ли сказать — две тысячи сунул!

Дома Лаврентий отказался от завтрака, не раздеваясь, завалился на постель и так лежал, горестно переживая свою оплошность.

Спустя некоторое время Лаврентий несколько оправился от потрясения. К нему вернулась способность мыслить. И первое, что он придумал, — сейчас же пуститься в погоню. Васька не успел далеко уйти, а если и дошел до явлейской станции, то еще не уехал. Оба пассажирских поезда проходили через Явлей ночью. Стало быть, Васька до этого времени будет околачиваться где-нибудь на станции или поблизости от нее. Лаврентий вывел из конюшни самую резвую лошадь и поскакал верхом в Явлей. На Васьки не было ни в Явлее, ни на станции. Лаврентий проводил оба поезда, заглядывая в лицо каждому отъезжающему, — и все напрасно. Откуда было ему знать, что в это время Васька спокойно лежал на полке бани Салдина? Так ни с чем вернулся Лаврентий домой.

Три дня его мучили тяжелые мысли, не давая ни сна, ни покоя, пока наконец не пришел к решению: самому убить Канаева, свалив вину на сбежавшего Ваську.

Вечером, когда на улицах наступила тишина, а перед кооперацией засветился яркий фонарь, Лаврентий взял обрез, вложил оставшийся у него патрон и, подождав, пока заснет Анастасия, вышел из дому. Лаврентий шел по темным улицам села, пугливо оглядываясь по сторонам. Время уже было позднее, и огней в домах почти не было. Небо обложили густые тучи, дул влажный южный ветер — предвестник наступающей весны. Снег отсырел и не скрипел под ногами. Лаврентий, не отдавая себе отчета, два раза обошел вокруг церкви, постоял перед домом Салдина и лишь после этого направился к сельсовету. Но в сельсовете было темно. Лаврентий это заметил только тогда, когда подошел совсем близко. «Что это со мной? — подумал он. — Неужто я это от страха-ничего не замечаю?» Хотел повернуть к большому проулку, чтобы пройти на верхнюю улицу к дому Канаева, но увидел большие освещенные окна клуба. «Вот он, верно, где», — прошептал Лаврентий и зашагал туда. По мере приближения к клубу его начало лихорадить: дрожали колени, затрудняя движение, дрожали руки, зубы выбивали дробь, шаги укорачивались. Наконец он подобрался к самым окнам и остановился, прислушиваясь. Из клуба шел невнятный гул голосов. Окна были высоко, Лаврентию ничего не было видно. Он хотел подняться на крыльцо, но в это время с крыльца кто-то отскочил в сторону и чуть не сшиб его с ног. Лаврентий похолодел и выронил обрез. Поднимать его было некогда. В голове Лаврентия сверкнула мысль, что спасти его могут только ноги, он что есть духу бросился бежать. Рослый, здоровый мужик, отскочивший от крыльца, видел, как в испуге убежавший человек что-то уронил в снег. Он поискал в снегу и нашел обрез. При свете, падающем из окна, он осмотрел его и поспешно сунул под полу длинной шубы. Затем неторопливо отошел от клуба, направляясь в сторону верхней улицы.

В тот вечер, когда Лаврентий Кыртым со своим обрезом ходил под окнами клуба, а другой, неизвестный человек, невольно напугал его и подобрал обрез, в клубе происходило шумное собрание пайщиков найманского потребительского общества.