— Зачем ты это мне рассказываешь? — отмахнулся Захар.

— Ну давай выпьем еще.

— Нет, — решительно сказал Захар и отодвинулся от стола. — Я и так совсем пьяный. Мне, пожалуй, надо идти.

— Погоди. Куда же ты хочешь ехать?

— Сам не знаю, но только завтра же меня не будет в Наймане. Вернее, не уеду, а уйду, потому что у меня денег нет…

Захар спохватился. Он вовсе не хотел жаловаться Ваське на безденежье, это вырвалось у него неожиданно. Он встал со стула и, покачиваясь, пошел к выходу, но в дверях остановился, поблагодарил за угощение.

— Погоди, — бросился к нему Васька. — Ты говоришь, у тебя денег нет? На вот, возьми. — Он отделил от пачки три червонца. — Бери, бери, я их все одно проиграю, когда-нибудь отдашь. — Потом он отделил еще два червонца и протянул их Захару.

— Спасибо тебе, Вася…

Захар хотел еще что-то сказать, но в это время в дверях появилась толстая Анастасия, и Васька, подождав, когда она пройдет, быстро вытолкал Захара за дверь, проговорив ему вслед:

— Ладно, ладно, счастливого тебе пути…

«Значит, все», — думал Захар, неуверенно шагая путающимися от хмеля ногами. Теперь больше ничто не может его удержать здесь.

Как ни торопился Захар со своим отъездом, все же раньше вторника ему не удалось выйти из Наймана. В понедельник он весь день околачивался в сельском Совете, надо было взять удостоверение, но так, чтобы не встретиться с Григорием. С трудом это ему удалось и то только потому, что Григорий иногда оставлял печать у секретаря.

Домашние о его решении и сборах еще ничего не знали. Он хотел сказать им об этом в день отъезда. И вот этот день наступил. Захар проснулся позднее домашних, все уже были на ногах. Даже Митька и Мишка и те слезли с полатей и теперь вертелись около матери, торопя ее затопить печь. Пахом сидел за столом и в ожидании завтрака курил. Против него сидел Степан, положив длинные руки на стол. Захар, проснувшись, слышал их разговор, которым за последнее время они начинали почти каждый день, — о кооперации. Умывшись, Захар выгреб из угла все свои бумаги и книги и стал перебирать их, откладывая нужные и выбрасывая лишние. В руки ему попался томик стихотворений Пушкина — подарок Тани. Захар долго не знал, что делать с этой книгой, откладывая ее то к нужным, то к ненужным. Наконец он сунул томик в карман. Кончив с бумагами, Захар объявил о своем отъезде.

Степан с удивлением посмотрел на него. Митька и Мишка притихли, завозившись было из-за какого-то лоскутка бумаги, брошенного Захаром. Из-за печи выглянула Матрена. Старая мать свесила с печи седую непокрытую голову. Только Пахом, казалось, пропустил мимо ушей сообщение брата, он спокойно курил.

— Сегодня трогаюсь, — продолжал Захар. — Если все хорошо обойдется, может, заработаю и на лошадь… На найманские заработки ее не купишь.

— Как же это ты сразу? — спросил Степан. — Уж прямо сегодня и трогаешься?

— А чего откладывать?

— Чего же ты раньше-то не сказал? Я бы тебе что-нибудь на дорогу испекла, — сказала Матрена, вдруг засуетившись перед печью.

— Это, конечно, неплохо, но все же надо было бы тебе на дорогу денег достать. На базар бы съездили, пудов пяток ржи продали…

— Деньги я достал, — ответил Захар.

— Все же Матреша тебе лепешек напекла бы. Уж больно ты скорый. Все отнекивался, отнекивался, а теперь на тебе, сразу…

Некоторое время все молчали. Степан медленно встал из-за стола и подошел к Захару. Матрена тоже вышла на середину избы и, заметив опустевшую чашку из-под рассола, укоризненно сказала Пахому:

— Опять ты выхлебал рассол и к картошке не оставил.

— Все это пустое дело, — произнес Пахом неопределенно и стал крутить новую цигарку.

После завтрака Захар вышел в дорогу. Земля больше не оттаивала. Идти было легко. Поднявшись на Ветьке-гору, Захар не вытерпел, чтобы не взглянуть еще раз на селение. Оно лежало внизу под горой с оголенными садами и кущами высоких тополей и раскидистых ветел. Сколько раз Захар смотрел на него с этой горы зимой и летом, осенью и весной, но никогда у него так не сжималось от боли сердце. Ведь он еще ни разу не отлучался из него больше чем на один-два дня, теперь же он оставляет его, может быть, на год, а может, и больше. Кто знает, как сложится его жизнь, там, в неизвестном, куда он идет. Долго стоял Захар на горе, вглядываясь в знакомые дома, в тропинки, по которым ходил еще вчера. Незаметно его мысли перекинулись на виновницу его отъезда. Захар вздохнул и медленно пошел по дороге. «А все же надо бы проститься с ней, — сказал он вслух. — Пусть что ни говорят про нее — она хорошая девушка». И Захар невольно сознался самому себе, что он ее все равно любит и будет любить.

Мало-помалу грустные мысли Захара рассеялись. Он выпрямился, поднял голову и, вдыхая полной грудью бодрящий холодок, зашагал увереннее навстречу неведомому и далекому. Ветер с севера, острый и пронизывающий, бросал ему в лицо холодные снежинки, падавшие на скованную морозом землю.

Весь день Кондратий ходил хмурый, раздражительный. Как говорится, встал не с той ноги. Утром был на ческе, которую вот уже целую неделю переделывают на мельницу и никак не могут пустить в ход. У движка нет горючего, так что действует одна ветрянка. А молоть, как нарочно, везут со всех сторон. От неудач Кондратий не знал, куда деваться. Да еще эта кооперация… «Тут что-то не так, — думал он. — Это не похоже на чавлейскую коммуну, коли туда потянулись такие дельные мужики, как Сергей Андреевич». Подобные мысли заставляли его еще ревностнее хлопотать вокруг своего хозяйства, укреплять свои производства. Этим он словно намеревался вызвать на единоборство новую силу — кооперацию.

Вечером к нему заглянул кум. Кондратий вздохнул с облегчением. Но Лаврентий и сам-то искал, с кем отвести душу. Все лето и осень, как только пошли разговоры об организации потребительского общества, Лаврентий ходил словно по иголкам. Уж кого-кого, а Лаврентия организация кооператива коснулась самым острием.

— Сделать они еще почти ничего не сделали, а я уже и во сне вижу эту самую кипирацию, провались она пропадом! — говорил он куму. — Что теперь станем делать?

— Знай торгуй, — отвечал ему Кондратий, стараясь показать, что он к этому относится спокойно.

— Хорошо тебе говорить: торгуй. Поставили бы на Вишкалее парочку мельниц, не так бы запел тогда.

— А ты думаешь, не поставят? Поставят, кум, всего наставят, а нас с тобой загонят в самый что ни на есть узенький промежуток. Вот для моего движка нефти нет, а для них все найдется.

— Как же теперь быть, кум?..

Беседу на минуту прервал пришедший поп Гавриил. Он был одет в теплую, на вате, порыжевшую рясу. Шея была обмотана толстым вязаным шарфом, а голову прикрывала большая войлочная шляпа.

— Когда к двум присоединяется третий, то между ними воцаряется мир и согласие, — зычным голосом, по-русски, почти пропел Гавриил.

Он повесил шляпу, размотал шарф, расстегнул рясу и помотал рукой перед самым носом, точно отгоняя назойливую муху, — помолился.

— Нам незачем воевать, — отозвался Кондратий. — Садись, бачка, не лишний будешь в нашей беседе.

— Насчет кооперации, поди, разговор ведете? Знаю, теперь куда ни сунься — об ней только и говорят. И на молитве одно и то же слышу. Я уж со своей простецкой душой анафеме хотел предать зачинщиков этой самой кооперации, да чуть в каталажку не попал, — сказал Гавриил, опуская свое грузное тело на стул.

— Да как же это, бачка? Я об этом ничего не слышал, — заинтересовался Кондратий.

— Где тебе слышать, коли в церкви не бываешь. А в церковь тебе, Кондратий, надо ходить, вставать впереди и молиться усердно, чтобы все видели, — ответил Гавриил.

— Не пойму, зачем это надо, батюшка, — нехотя проговорил Кондратий. — Моя вера в душе.